— Чтобы понять, посмотрите в глаза голодающим!
О голодовке Михаил Семенович знал. Несколько человек продолжали ее не первый день. Акция эта явно была рассчитана на «широкую публику». Но растолковывать это сейчас — только масла в огонь подливать. И он сказал:
— Давайте пойдем и спокойно разберемся. И не только с голодающими…
И пошел. Перед ним расступались, и скоро он шагал по живому коридору. Его провожали сотни недоверчивых, недоуменных, озадаченных взглядов. Притихла площадь. Теперь был слышен лишь голос Суркова:
— Идемте, товарищи! Что же вы?
Люди стояли. Но вот, оглянувшись растерянно, тронулся с места один, другой. Кто-то заторопился вдруг, чтобы не отстать…
Нет, недаром он самолично вводил в обстановку каждого офицера, прибывающего служить в республику, разъяснял сложность положения, местные особенности, нюансы.
— Руководители предприятий в отчаянии, — говорил очередным новичкам. — Директор табачной фабрики, например, стала поощрять рабочих, не участвующих в забастовках, сигаретами. Мужчине — сорок пачек, женщине — двадцать…
Кто-то из офицеров засмеялся. А один, посуровев лицом, заверил:
— Будьте, товарищ полковник, спокойны. Если что, мы эти толпы — железной рукой!.. — И показал кулачище с футбольный мяч.
Нахмурился Михаил Семенович от такого оборота. «Толпа», говорил он, слово обезличенное, ничем не примечательное. Но обращаться с ним надо осторожно. Особенно сейчас. Толпа — это, скажем, на массовом гулянье. В метро. На вокзале. В очереди. Но когда речь идет о людях, выходящих на улицы и площади с транспарантами, то это уже не толпа. Другое дело, что лозунги их могут быть ошибочны, а требования — неприемлемы. Но среди сотен и тысяч идущих кто-то искренне верит в них, а кто-то обманут, есть просто любопытствующие и есть такие, кто сам хочет разобраться в происходящем. Поэтому, пока есть малейшая возможность, надо стараться людей понять и либо согласиться с их позициями, либо доказать свои…
— И еще. Присматривайтесь ко всему окружающему. Вдумывайтесь. Старайтесь принять этот народ таким, какой он есть, — со всеми сильными и слабыми сторонами. Это, считайте, половина успеха вашей службы здесь.
А сам думал о том, что его бы, Суркова, воля — первым делом ввел бы во всех военных училищах и академиях серьезный специальный курс — называйте как хотите, той же этнической подготовкой. Да еще бы с обязательным изучением какого-то национального языка… Скольких проблем и недоразумений удалось бы избежать — что внутри воинских коллективов, что с местным населением! По крайней мере не пришлось бы сейчас, когда, как говорится, петух клюнул, впопыхах наверстывать то, что упускалось годами. И не растолковывал бы каждый день взрослым людям прописные «интернациональные» истины…
Скоро за Сурковым шла уже процессия, и с каждой минутой к ней примыкали новые и новые сотни людей. В ту же сторону двигались другие группы, и впереди них Михаил Семенович увидел знакомые лица — товарищей из ЦК и Совмина республики. Значит, не один он здесь «из руководства»!
К Михаилу Семеновичу протиснулся какой-то молодой парень:
— Так вы за нас, что ли?
— Ну сам подумай, — ответил Михаил Семенович. — За кого мне еще быть?
Через месяц вздрогнет этот город и эта площадь, а в каких-то десятках километрах отсюда предательски разверзнется земля. И наверное, кого-то из идущих сейчас вслед за Сурковым не станет. А он бросится в самое пекло. Обезумевшие от боли и горя люди все равно будут узнавать его, и потянутся со всех сторон молящие руки: помоги, Сурков, мы же поверили тебе!..
Это будут самые черные часы его жизни. Но он останется здесь до конца. Пока не спасут последнего и последнего не захоронят. Пока не сделает все мыслимое и немыслимое, чтобы накормить и обогреть, утешить и поднять людей на страшный и скорбный труд. И рядом с ним дни и ночи будут сотни командиров, политработников, техников, строителей, врачей — тысячи таких же, как он, коммунистов.
Здесь, в самом измученном, растерзанном, разрушенном стихией округе страны — Ленинакано-Ширакском, его выдвинут в кандидаты и изберут, почти единогласно, народным депутатом СССР.
Придет день, когда в республике его станут называть уже не «наш полковник», а «наш генерал».
Все это будет.
А сейчас он, охрипший, осунувшийся, враз постаревший, идет, ничего не загадывая наперед, не думая, что станется с ним. Идет, не опуская головы и не отводя глаз.
Олег Владыкин