— Ну а какие-нибудь вещи пан ксёндз берет, или как?
— Нет, мне ничего не надо.
— Тогда поехали.
Ксёндз застегнул ремень безопасности. Толстяк врубил задний ход, со вздохом обернулся в кресле, устроился на правой ягодице, опершись рукой на пассажирское кресло, засопел и начал выезжать.
Грохот сминаемого металла и бьющегося стекла. Тишина. Панические вздохи, жадно всасываемый воздух, викарий чувствует, как ремни безопасности раздавливают ему ребра. Надувшаяся подушка безопасности после оргазма столкновения превратилась уже в опустившийся конец.
— С ксёндзом ничего не случилось? — придя в себя, спросил Зембал.
Ксёндз Янечек отрицательно покрутил головой, до сих пор не способный произнести хотя бы слово. Водитель выкатил свою тушу из машины. В правом боку его личной «астры» торчал смятый перед красной «тигры», из которой выскочила молодая, красивая девушка и, совершенно не обращая внимания на толстяка, подбежала к ксёндзу Янеку.
— Вы не можете никуда уезжать. Высаживайтесь, пан ксёндз. Я увидела, как пан ксёндз уезжает, и нужно было пана ксёндза задержать! — кричала она.
Ксёндз Янечек узнал ее — журналистка, Малгожата Клейдус, из «Фикций и Мифов».
— Так оно как, пани, получается, специально ударила в мою машину? — багровея от злости, спросил Зембал.
Ксёндз вышел. На капоте появились снежинки.
— Первый снег в этом году, — сказал он.
— Гляньте-ка вон туда, она там стоит, — показала журналистка, совершенно зря, потому что ксёндз Янек уже знал, что имеется в виду.
В темноте, освещаемой лишь слабым светом фонарей, на обочине асфальтовой дороги стояла худенькая девочка в голубеньком пальтишке, наброшенном на больничную пижаму. Снежинки, которые поначалу проявлялись на высоте оранжевых ламп уличного освещения, не преследуемые ветром спокойно падали на Анульку, ложась на ее плечи и голову, и медленно умирали, впитываясь в шерсть пальто и разлохмаченные волосы.
Ксёндз Тшаска впервые в жизни видел взрослую четырнадцатилетнюю девочку. Взрослую, поскольку осознающую смерть, которая неизбежно придет через несколько недель или месяцев. Осознающую собственную слабость, собственное тело, которое само себя уничтожает и пожирает. Осознающую все, чего в своей жизни уже не увидит и не почувствует: поцелуи, каникулы над морем, новые платья и фильмы в кино. Касание мужчины и обеды в ресторане, вкус вина и сигарет, поражения и победы, ощущение белого и черного платья, боль разрываемой детской головкой промежности. Анулька. Это имя, детское имя, которого она уже не успеет сменить, стократно поясняя маме (отца она не знает и уже никогда не узнает), что ее зовут не Анулька, а только Анна, ладно — Аня, и именно так к ней следует обращаться. Анна.
— Пан ксёндз должен ее спасти! Пан ксёндз может ее исцелить! Пан ксёндз, прошу вас, я исповедалась, я обратилась в вере, уже не работаю в «Фикциях», пан ксёндз, сделайте это для нее.
— Пан ксёндз, да бросьте вы эту сумасшедшую. Садитесь, как-нибудь, с Божьей помощью, доберемся ко мне домой, там «опель» оставим и поедем на «мерсе», до Кракова недалеко, по автостраде — это часа полтора, и мы будем на месте. Шины у меня зимние, так что снег нам не страшен, — говорил Зембал, думая о тысяче злотых, которая как раз сейчас выскальзывала у него из рук с каждым словом этой психованной. Он приблизился к ксёндзу, открыл двери «опеля» и попытался запихать викария вовнутрь.
Ксёндз Янечек был килограммов на пятьдесят легче него и намного слабее. Только ни толстенная словно ветка дерева лапища, ни бочкообразные грудная клетка и пузо не сумели сдвинуть священника хотя бы на миллиметр.
— Чего? — был изумлен толстяк и внезапно, словно ударенный ломом в грудь, перелетел через дорогу и рухнул в придорожную канаву. Он тут же начал оттуда выкарабкиваться, сопя и постанывая, а ксёндз уже бежал к стоящей у дороги девочке, схватил ее на руки — та весила не более тридцати килограммов — и занес в дом.
— Не еду я, раздумал, — бросил он по дороге перепуганному водиле, который и сам посчитал, что дело ой какое скользкое, так что из него следует как можно скорее выпутаться.
Янек шел в плебанию, прижимая к себе костлявое тельце; девочка же, в рефлексе инстинктивного доверия обняла ксёндза за шею. Благодарю тебя, Иисус, кто бы ты ни был: Бог, дух, человек — благодарю тебя за дар исправления мира. До фары он буквально добежал, пинком открыл дверь и заскочил в кухню. Придерживая больное дитя одной рукой, другой он сбросил все со стола. В доме так холодно, а малышка еще и ужасно замерзла. Он подумал о печке, и вода в трубах забулькала от жара, чугунные же калориферы, писк современности последних лет правления императора Вильгельма, застонали и зазвучали расширяющимся, нагревающимся металлом. С помощью Малгожаты, которая побежала за ним, ксёндз разместил Анульку на столешнице. Он положил ладони на распаленном лбу девочки.