Отняли у народа только что завоеванную землю, отняли волю. Вновь напрасно потрачены были огромнейшие усилия, пролито столько крови.
Массированные удары по крестьянству, составлявшему подавляющее большинство народа, — выселения, раскулачивания, расстрелы, зерновые грабежи, голод — надорвали живой, сложный организм, надломили это жизнелюбивое дерево; оно еще жило, плодоносило, но стало медленно сохнуть.
Когда Вася перешел жить в село Малинино к Вере, секретарем комсомольской организации избрали Федю. Он работал в колхозе учетчиком, счетоводом.
Немногословный, скромный, исключительно порядочный, «тихий», по общим воспоминаниям о нем, Федя оказался на бойком месте в жизни хутора и колхоза. В районе шли коллективизация, хлебозаготовки, расстрелы. Покатился голод с множеством смертей.
Федя оказался в точке особого напряжения: в колхозе шли бесконечные злые споры по учету сделанной работы, который Федя старался вести честно; из райкома от него как секретаря требовали «добивать кулаков и подкулачников», провести чистку в рядах комсомольской организации, где новоиспеченные комсомолки по праздникам привычно направлялись в церковь причащаться, «набираться благодати Божьей», требовали показать пример и выкинуть из хаты иконы матери. Слишком часто от Феди требовали то, что было против его совести. В своей автобиографии в военном училище Федя позже напишет, чтоб выглядеть все-таки правоверным: «По ликвидации кулачества работал и участвовал в госполиткампаниях». И Васю, и Филю, и Федю как комсомольцев райком привлекал к акциям по хлебозаготовке и «ликвидации кулачества». Кому-то надо было выселять казаков, грузить их вещи на арбы, везти на железнодорожные станции. Братья своими глазами вблизи видели эту «ликвидацию» и быстро уходили с такой «комсомольской работы».
Положение казалось Феде безысходным, он чувствовал, что долго не выдержит.
Вдруг появилась возможность устроиться на работу в Тимашевский станичный совет делопроизводителем. Федя с радостью сдал в колхозе дела счетовода, но комсомольская организация не отпускала его, считая, что он сбегает с трудного участка. Федя перешел самостоятельно.
За переход на другую работу без разрешения комсомольской организации Федю исключили из комсомола. С полгода поработал Федя в стансовете, и в конце 1935 года его взяли в армию.
Младшие ходили в школу: Вера и Саша — в хуторскую начальную, Павлик с Илюшей — в станичную.
«Портфели шили из мешковины. Носили книжки и просто за пазухой. Учебников не хватало, 1–2 на всех, на звено. Ручки деревянные, с пером. Чернильницы — пузырьки. Одежда — кто в чем, тепло — то босые, ситцевые рубашки, брюки», — вспоминает о том времени ровесник Саши и Веры Павел Федорович Цыбуля.
Верочке, слабенькой здоровьем, учеба давалась трудно, иногда она оставалась на второй год. Ходили они с Сашей в школу в станицу Днепровскую. Верочка одевалась очень аккуратно, носила узкую юбку, модный беретик, за что ее звали «интеллигенткой».
Дети, дети. Никогда нет матери покоя, всякое может с ними случиться.
Вот недавно прислал письмо в музей житель села Малинина Кузьменко Илья Григорьевич:
«Пишу, и передо мной альбом Вечной славы семьи Степановых, подаренный на встрече защитников Сталинграда к 40-й годовщине. И смотрит на меня Павел Степанов, товарищ школьных лет. Просто хочется преклонить голову перед погибшим товарищем за спасение моей жизни. Коротко как это было. Шел 1936 год. Мы учились в школе имени Герцена в Тимашевке, правда, не в одном классе. В то время мы жили через речку, а Павел на Шкуропатском. Теперь нет признаков ни их хутора, ни нашего места, где мы жили. Ходить до дома вкруговую около 15 километров, а через речку вполовину ближе. Павлик мне говорит: “Мы уже катаемся на коньках, пошли, мы тебя переведем через речку”. Занимались мы во вторую смену, пока дошли, стало темнеть. С нами был еще товарищ, Отрошко, забыл как его звали. Мы переходили речку, осталось метров 20. Ну, говорю, теперь я сам пойду. И только отошел метров 10 и провалился. Глубина большая, повис на льду. Но что самое главное, что этот его товарищ испугался и убежал, а Павлик не бросил товарища в беде. Рискуя, он лежа полез наломал камыша, так же лежа подал мне. Я уцепился, и он потихоньку вытащил меня. Книги и фуражка остались на льду, а мы пошли к Павлику ночевать. Мамаша его приняла меня с материнской теплотой, дала мне переодеться, даже налила полрюмочки, говорит, согрейся, постелила постель на соломе возле печки, и я уснул. Утром мы с Павликом соорудили крючок, пошли доставать книги и фуражку. Все примерзло. Кой-как пооторвали, и я пошел домой…»