Слезы Саши, неожиданные и для него самого, о многом говорят. Он рвался на фронт с романтическими, чистыми чувствами — защищать Родину, но вскоре своими глазами, вблизи увидел неразбериху, равнодушие, глупость, корысть в деле, которое считал святым, и был убежден, что так считают все. Много горьких прозрений ожидало Сашу и всех братьев.
Нежданные-негаданные приезды Илюши и Мизинчика на всю жизнь укрепили в сердце Епистиньи надежду — придут, придут ее сыны, придут ее мальчики. Вот мелькнет за окном фигура в шинели, стукнет калитка, услышит она четкие шаги, дверь распахнется: «Здравствуй, мама! Это я!..» Ведь так же не раз было!..
Теперь все семь сыновей: Коля, Вася, Филя, Ваня, Илюша, Павлуша и Мизинчик были «там». Где-то далеко в Алма-Ате находилась в эвакуации Варя с мужем Иваном. Хотела Валентина и мать взять в Алма-Ату, но не вышло: и нельзя было, и наотрез отказалась Епистинья.
Зачем уедет она в такую даль? А куда же будут приезжать сыновья? Кто будет ждать их, то и дело поглядывая в окошко или с подворья на хуторскую улицу, слушая чьи-то шаги?
Началось великое ожидание Епистиньи своих сынов, великое ожидание матерей и жен родных своих мужчин, вестей от них.
Хутор жил работой и вестями с войны. Вся радость, весь страх теперь — письма, с каким лицом подходит почтальонка, что несет — родной треугольник или казенный конверт?
Писем от сыновей было много, но перед приходом немцев Епистинья закопала их в том самом железном ящичке. Случайно сохранилось несколько писем, полученных до прихода на хутор немцев, и письма, полученные после их бегства.
Пожелтевшие листки бумаги, когда-то сложенные треугольником, вытертые на сгибах, исписанные чаще всего простым карандашом, открытки с портретами Александра Невского, Дмитрия Донского. Иногда письма написаны на голубых бланках итальянского, румынского военных ведомств, в письмах часто звучат просьбы: пришлите бумагу, нет бумаги, не на чем написать.
Как ждала эти письма Епистинья, сколько радости они ей принесли. Письма эти читали и перечитывали, обсуждали каждую строчку, каждое слово, грелись о них душой, чувствовали в них душу написавшего — как ему «там» живется, как воюется. Каждое письмо Епистинья держала в руках, знала наизусть, но просила вновь читать их, вслушивалась в строки, слыша живые голоса своих мальчиков.
Самое раннее сохранившееся письмо военного времени — от Васи. На штемпеле — 13 октября 1941 года.
«Здравствуйте, мама, Шура, Жора. Мама, я хочу вам сообщить о том, что я жив-здоров, за мной не беспокойтесь. Видел Филю! Случайно встретился, но поздоровались, посидели, наверно, с час, поговорили. Он пошел. Вы мне напишите его адрес, а то я с ним говорил, говорил, а адрес забыл спросить у него. Он мне сказал, что Шура в летной школе. Это хорошо. Сейчас летчики в почете, и авиация играет в современной войне большое дело.
Но вот все.
Мой адрес: почтово-полевая станция 650, 553 арт. полк, 2-я батарея.
Степанов В.».
Письмо бодрое, радостное, удивленное. Оно как бы продолжение какого-то молчаливого разговора.
Такая радость — встретились на войне случайно два сына Епистиньи. О чем же разговаривали два брата? Да, конечно, о доме, о матери, братьях, о войне и боях, женах и детях; видно, горячо говорили и сильно были взволнованы, потому что говорили, говорили, а адресами обменяться забыли… В конце сентября, как мы знаем, уехал в Майкоп в военное училище недолечившийся Илюша и ушел «в летную школу» Саша, о чем Шура, конечно же, написала Филе. Наверняка написала она и о том, что пропал без вести Ваня и молчит Павлуша. Вася ничего о них в письме матери не говорит. Хорошо, что Мизинчик попал в летную школу, ведь это все-таки подальше от окопов, от пуль и снарядов.