Дэйран затормозил, чтобы стянуть паутину с древка.
— Потайные ходы строятся для разных целей, — промолвил он, — этот построили при Архикраторе Иво для переброски его людей из тюремного форта во дворец, когда требовалось сохранить секретность. Со временем, тоннель был заброшен.
— Иво Тёмный соорудил пыточную?
— Его называют самым неоднозначным Архикратором в истории, и стоит признать, оценка хронистов кое-чем оправдана. То, что вы называете пыточной, при нём было… складом.
— Вы помните всё!
— Естественно, — он свесил древко и взглянул на него, — я бывший слуга Его Величества, и моя задача состояла в том, чтобы помнить все секретные ходы, лазы и кулуары. Квестор не солгал, тоннель выведет вас во дворец. Впрочем, это не единственный путь.
— Это не единственный?
Лаконичная улыбка пробежала по его губам.
— Трибун, вы должны знать свой город лучше меня.
— Не знаю я этот серпентарий! — Подлость в Аргелайне заявлялась по расписанию, как сборщик налогов, но тюрьма и плутание по подземельем — это выбивало из сил похлеще спора с сенаторами. У Магнуса не было уверенности, что всё закончится вторичным подписанием вето, нет — его ждут большие хлопоты. Его заставят присутствовать на переизбрании. Потом на суде старшего брата. Ему не останется ничего, кроме как — во имя любви — вступиться за Гая, и обречь себя на ещё одно недельное пребывание в гадюшнике.
— Продолжим? Я, серьезно, очень устал…
— Вот как? — Дэйран вытянул голову. — Ладно.
Но угрюмое затишье продолжалось недолго. Никакое затишье не продолжается долго, если оно повисло в зловещих пещерах.
— Сколько осталось? — Цецилий, самый нетерпеливый, ничего не мог сделать со своей боязнью пауков и замкнутых пространств. Ги подшучивал над ним, Магнус же отнёсся с единодушием.
— Столько, сколько осталось. — Дэйран нанизывал паутину, сбивал следующую, его копьё блестело. — Я не бывал здесь, чего не сказать про моего наставника Медуира. Куда идти мы знаем благодаря ему.
— Он погиб в битве с язычниками? — спросил Магнус.
— Его сожгли на костре.
— Сожалею.
— Вот почему я говорил, — полуобернувшись произнёс Дэйран, — что политика — не панацея, она не спасла ни тех, кто был вовлечён в неё, ни тех, кто её бросил.
— А что ты предлагаешь?
— Жить в согласии с природой.
— Как это?
— Быть тем, кто ты есть, — сказал воин.
— Какая-то софистика.
Дэйран резко застопорился и Магнус едва не влетел ему в спину.
— Что ты делаешь? — напрягся он. Никто не понимал, что происходит и почему воин остановился.
— Во имя Мастера, — он отошёл на шаг.
— Вы видите что-то во тьме? — спросила Хионе. Но она сию минуту вычислила в чём дело. Варрон проследил за её взглядом.
У босых ног Дэйрана сгрудился скелет в девичьей белой тунике.
— Женщина, — его голос охрип.
Магнус присел у останков, глотая слюну. Труп, найденный в заброшенном тоннеле, не сулил ничего приятного.
— Приятель, — холод забирал его с собой, — представим, что она просто заблудилась после свадебной пьянки, и пойдём дальше?
Вряд ли Дэйран представил.
— Её костям сотни лет, — сказал он.
— Нет, нет, я не хочу ничего слышать. Пойдём.
— А это… это… безопасно? — Цецилий исходил страхом.
— О скелете я слышу в первый раз, но это не повод бояться.
Магнус поднял её затянутый паутиной череп. Невзирая на дрожь в пальцах, невзирая на отвращение, невзирая на желание встать и пойти без промедления дальше, трибун словно лишился чувств. Воображение воссоздавало женщину: на месте пустых глазниц засияли большие глаза, у расколотых зубов полные чувственные губы прошипели его имя: «Любимый… любимый… мой любимый…» — и манили в запретную мистерию красоты, дразнили податливостью. Склизкие от паутины кости нежно, как любовница, соприкасались с его руками.
— Варрон? Варрон?!
«Дурак — говорили губы — это значит дурак».
Внезапно что-то укусило его. Магнус издал крик, боль впиталась в рассудок, и он подбросил череп в потолок. Последовал пустой хруст, и треснувшая черепушка упала к ногам Дэйрана. Он отпрянул. Из разинутой челюсти высыпали пауки величиной с курагу и чёрной мохнатой тенью уползли во мрак.
Трибун подскочил как в лихорадке, опираясь на плечо Ги. Болел и стремительно опухал безымянный палец. Рот наполнялся слюной.
— Патрон, что с вами? Вы весь зелёный. — Ги всполошился и, надо честно сказать, угадал состояние Магнуса лучше него самого.
— Это место мне не нравится, — возвестила общее мнение Хионе, и поглядела на своего собрата ожидающе. — Уберёмся отсюда!
Магнус улыбнулся Ги.
— Я в норме, — «это воля к жизни, все существа испытывают его до тех пор, пока не умрут», но объяснение страху было так себе, и к тому же страх не прогнало.
— Будь проклят тот день, когда мы забрались сюда, — вздёрнув копьё напереймы паутине, Дэйран задумал продвигаться дальше. Его глаза сузились до размера можжевеловых ягод, созерцая тьму, которую и он, и Магнус, и спутники должны преодолеть, если желают выбраться. Сколько еще пауков они встретят?
А сколько трупов найдут?..
Магнус посчитал, что хуже уже не будет. Но случилось это за минуту до того, как разивший тлением сквознячок вынырнул из тоннеля, затушив факел, ценнее которого была исключительно жизнь. Хуже того, Цецилий поддался панике — до сих пор конца-края не видно было его причитаниям, но сейчас его голос вылился в крик, и он невнятно что-то проревел, то ли «бежать», то ли «безумие».
Толкнув кого-то на землю (у Магнуса стрельнуло в ушах от крика), гюнр ударился наутёк, его шаги гасли, отдалялись в придыхании молитв, пока не стали незначительным звуком.
— Трус, — сказала Хионе. — Но хотя бы расчистит нам путь.
— Будь что будет, мы сохраним трезвость, должны сохранить, а уступивший испугу уже обречён на неудачу, — у рассудительности Дэйрана было одно замечательное свойство, помимо занудности — она приносила успокоение. — Возьмитесь за руки. Эти трудности мы проходили, и тогда тьма не показалась нам помехой.
Она и не была бы помехой, находись они в приличном месте, где не надо заботится, что или кто копошится под сандалиями. Магнус нащупал лёгкую руку Ги и мозолистую руку Хионе. Его палец не проходил. В глазах плавали блики и мушки. Дэйран дал команду — и они снялись с места, будто малые дети, идущие за родителем по бульвару.
* * *
Бездна тоннеля одолевала Магнуса измученным сонливым бдением. Она пахла могилой и женским теплом, радостной материнской песенкой и отцовским басом. Мушки в глазах обретали человеческие лица, женские лица, которые томно улыбались ему, будто на романтичном свидании; расплетались, как молодой виноград, их девичьи косы; сыпался, как овёс в большое сито, благоухающий голосочек. Они хотели его. Его походка заплеталась, его руки грубо обхватили ладони Ги и Хионе, влажные от перенапряжения. Временами он думал, что не поспеет.
В паутине застревали ноги. Веяло, веяло ночными мечтаниями. Что-то защекотало стопу, проползло по лямкам на сандалиях, молния дрожи разветвилась в ноги, живот и горло, как терновник, вырастающий из семени. «Мой мозг бредит, просто бредит, какие глупости!» — он не только не закричал, но и не нарушил «хоровод». Чувствовать щекотку, и не знать, чем она вызвана, было невыносимо. Невыносимее мог быть только запах женских духов, застоявшийся в носу, словно не поддающийся лечению насморк.
«Дурак, это значит, дурак» — звенит голосок, свадебные колокольчики телепаются над аллей, благодарный стон, кокетливый взгляд. Сохраняя бесчувственный вид, Варрон боролся с игрой воображения, феерией мушек в темноте. Засыпающий сражается с внутренним монологом и то с меньшей одержимостью. Тот силится задремать, трибун так же силился не поддаться кошмарам: тоннельная непроглядь высвобождала события жизни, набрасывала неводы, ловя самое прекрасное и ужасное, отцеживала делирий и страхи, и использовала их против него.
Боль пульсировала, как вена, как гейзер, как круги на воде. «Любимый… любимый… мой любимый…» — влёк его знакомый женский голос. Но где… где он мог его слышать?