«Портить жизнь?!» — Я зашлась плачем.
— Луан, стой, я иду!
И не нашла другого, кроме как пытаться прорваться через Шъяла.
Обида рвала язык:
— Никуда я не полечу! Слышишь? Никуда!
Я сунулась влево, Шъял заступил, кинулась вправо, надеясь увернуться от его рук, но он поймал. Я била кулачками толстый живот посла Вольмера. С бешенством пнула его. Набрасывалась, царапая. Бестолку! Диадема выскользнула из волос, и покатилась, словно колёсико. Ракушки ожерелья рассыпались.
— НИКУДА… НИКУДА!
Мой голос перешёл на рыдающий хрип:
— Никуда!..
Вот — вот! — что говорил Серджо. Зря не поняла этого раньше. Зря не сказала «нет!», а в протянутую клешню мерзкого Шъяла не плюнула — зря!
Вернувшись во дворец, наставник не найдёт свою неловкую ученицу, потому что она сгниёт в варварском помойнике, одна-одинёшенька, без семьи и друзей, без родных садов и гротов, на чужбине, куда, как разменную монету, брошенную на стол политических игр опекуна, её увезли насильно.
Опекуна, который обманул.
Опекуна, который предал.
Опекуна, который забрал мою Луан.
И за что?!
Вырвавшись из тисков Толстого Шъяла, я было рванулась на спасение Луан, пока ещё консул только-только подходил к башне, а самого родного за последние три года человека только-только уводили по винтовой лестнице. Но трап подняли, и загудевший двигателями корабль начал отлетать от своего «причала» со скоростью вихря. С ужасом я воззрилась на ежесекундно удаляющуюся обзорную вышку, на спину уходящего опекуна, на другую сторону, на пространство внизу, через которое не перепрыгнешь, как ни старайся.
— Лу, Лу! — Ещё удавалось делать несколько громких возгласов, но рыдания и слабость душили меня, как звериный укус. — Луан!..
Железный корабль не слушался, а Толстый Шъял отошёл, безучастный свидетель чужого горя. С последним жалобным стоном — да нет, пожалуй, это был уже визг, я приказала консулу Силмаезу стоять.
И он остановился. Подняв голову, он посмотрел в мою сторону, черты расплылись слегка, но я всё ещё видела кровоточащую рану на его губе и вздёрнутые скулы, не сулившие милосердия. Так, ничего не говоря, он простоял минуту, и…
Дверь башни захлопнулась навсегда.
__________________________________________
[1] Строфион — пояс, которым женщины Эфилании подвязывают грудь, аналог бюстгальтера.
[2] Плед с пышными складками.
Бумаги с женскими лицами
МАГНУС
Магнус вернулся в «Привал нереиды» возмущённый и обозлившийся. В горле ломило. Мучила жажда. Он заказал у Тобиаса кубок муста и занял столик в дальнем уголке под окном, сосредоточившись на деле, которое, как ему представлялось, была надежда выиграть — а выиграть надо было, несмотря ни на какие трудности.
На улице слышались раскаты грома и через полчаса выстрелил дождь.
Перед ним лежали бумаги — и было тяжело признавать, что ими подтёрлись, а обвиняемого по надуманным основаниям обрекли на смерть, не удосужившись не то что вникнуть в суть дела, даже найти доказательства. Будь воля Магнуса, он бы засудил всех продажных «служителей правосудия», как они себя называют.
Но неудача была предсказуема. Суд — штука стохастическая. Если ты не учёл малую деталь, не уследил за ходом игры противника, считай насмарку усилия. Как в шахматах. Была вероятность, что продажные судьи не виноваты, а виноват он сам, что не справился, такое бывает. Однако, перечитывая материалы дела и поднимая в памяти свои речи, Магнус не нашёл ошибок, всё то, что он говорил и делал, он бы сказал и сделал вновь. Получается, оболгали невиновного?..
И не мудрено. У него не изгладилось, с каким страхом в поджилках достопочтенные казалось бы судьи отреагировали на угрозы змея Лефона. Они бы ни за какой квинт не обвинили его в преступлении. Да и статуи были не символом правосудия, а религиозным абсурдом, подстрекающим действовать в соответствии с мнимой волей божеств.
Мысли резко перетекли к Гаю и его желанию «изменить Амфиктионию», словно разум, наткнувшись на тупик, взялся обходить его. Гаю нужна была поддержка, и Магнус пообещал пораскинуть мозгами, но всерьёз ли? Предстоит узнать. Ему не верилось в сумасбродные идеи Гая, но ничего не делать — не в его стиле.
Поэтому дело Марка Цецилия висело у него над душой. Его не колышело, что подумают о поражении коллеги. Станут ли в заведениях обсуждать его ошибки, неважно. Ему поставили мат в партии, но грядёт реванш и трибун отыграется.
Гостиницу обуяла тишина. Ремесленники отправились в город, персоны голубых кровей отдыхали в номерах, лишь две девушки в летних полуоткрытых туниках занимали столы ближе к выходу, о чём-то возбуждённо беседуя. Обе как бы невзначай подсматривали за Магнусом. У одной раскосые глаза, пухлое личико, короткая непримечательная прическа, вторая низенькая, со вздёрнутым носиком и русыми волосами. Он уже видел их, когда только что въехал в гостиницу: интересно, знали они, кто он такой?
Магнус осушил кружку и поводил головой. Не время любоваться девушками. «Я должен написать квестору… найти Ги… надо отослать письмо, пока там рассмотрят, пока что…»
По эфиланским законам квестор считался высочайшим судьей и возглавлял апелляционную инстанцию. Он был последней надеждой. Насколько помнил Магнус, адекватности в нём больше, чем религиозности.
Девушки не унимались. Сидящая спиной к нему поворачивала голову и, не пряча улыбку, посылала летящий поцелуй рдяными, как шиповник, губами. Другая шепталась и показывала на него, когда её подруга оборачивалась.
«А к черту всё» — Магнус отложил свитки. Если он расслабится, это не отразиться на деле, правда ведь? Выборы не сегодня. До того Марка не казнят, Гай обещал и сдержит своё обещание, а Магнус уже забыл, как пахнет женское тело, и был не прочь освежить в памяти. «А завтра займусь делом…»
Оказалось, они знали, кто он, более того, они слышали о нём только лучшее — внутренне Магнус возликовал, что Акта Дьюрна ещё не выпустила статью о его разгроме. «Скажу Тобиасу сжечь новый выпуск, когда его принесут».
В прошлый раз приняв их за жриц, трибун почти попал в точку: богине они не служили, к счастью, зато их роль была завиднее и почтительнее — искусные танцовщицы, образованные дискутанты и прелестные повелительницы плотских утех — гетеры.
Удовлетворённый, что носит вид одинокого знатного господина, таящего загадку и тем привлекающего интерес, Магнус подсел за их столик и дал указание рабам принести лучшего вина.
— Для меня честь, — улыбнулся он. Гетеры оценили его угощение непринужденными улыбками. Они привыкли к высокоречию.
В деревнях бытовало заблуждение, будто гетеры и проститутки из одной постели, и зачастую отличить работницу люпанария от красивой светской львицы действительно было непросто. Но кое-чем всё же они отличались. Если женщина пересказывает трактат о теургии, не запнувшись в терминах, и знает философов от Эгарта до Алевта из Варидейна — целесообразно полагать, что она или ученица Академиона, или гетера.
Магнус первым завязал разговор:
— Что два столь чарующих создания забыли в этом месте?
— То же, что и вы, трибун, — отозвалась девушка со вздёрнутым носиком, это она посылала ему воздушный поцелуй.
— Хм, интересно, а что я, по-вашему, делаю?
— Кажется, вы ищите компанию, — её глаза блестели, как алмазы на солнце. Под их пристальным вниманием Магнус ощутил себя голым, как сук высохшего дерева. — Никогда не встречала сенатора в таком месте, да ещё и с бумагами, наверное, очень важными…
Тихо мурлыча, она придвинулась к нему. Другая слушала их разговор, изредка встречаясь глазами с подругой. Ему было сложно сказать, обеим ли он приглянулся, или одной.
— Где же ещё быть народному трибуну, если не с народом?
— О, я не хотела вас…
— Ничего, — отмахнулся он. — Мой брат то и дело пытается убедить, что человек моего положения просто обязан купаться в золоте. Я же чту традиции.
— Традиции — это так интересно!
— Это не только традиции, — блеснул знаниями Магнус. Ум — вот что ценят гетеры. — Я бы назвал это культурой нашего мышления. В одной из своих публичных речей интеррекса Рамсезия Плеко сказала, что если традиции умрут, умрёт и Амфиктиония. А она, кстати, не была и вполовину так же прекрасна, как ты.