Она придвинула стул ближе к нему. Её подруга ревниво фыркнула.
— Вы так думаете? А мне казалось, — подхватила девушка с интересом, — что Рамсезия была самой красивой женщиной Междуцарствия.
— Возможно, самой красивой женщиной Междуцарствия, но не самой красивой сегодня.
— Как вы можете утверждать это? Если не знаете ни моей жизни, ни даже моего имени.
— Ваше имя, надеюсь, узнаю прямо сейчас.
— А если я его не скажу? Что вы тогда?
Магнус недолго поразмыслил.
— Тогда я буду звать вас Иоланта.
— Почему? — удивилась она.
— У вас фиалковые глаза.
Девушки расхохотались.
— Нет, меня зовут не Иоланта, — с чем можно было сравнить её тонкую улыбку? С росчерком летящей кометы. — Меня зовут Аспазия. Но Иоланта мне тоже нравится.
— Я был так близко! — Магнус заразился их смехом.
Она указала на подругу с раскосыми глазами.
Та сидела слева. Аспазия справа.
— А это Лайэна.
— Неаквиланское имя, — отметил он. — Что означает?
— Ласточка, — губы Лайэны широко раздвинулись, с любопытством на него уставились глаза цвета соломы. — А что?
— Есть мнение, что имя человека отражает его сущность.
Аспазия задумалась.
— Северен Алкменус?
— Нет. Это сказал… Мус Авероний.
— Ах, ну, у него самого имя означало «крыса», — усмехнулась Аспазия, переглянувшись с Лайэной. — Интересно, почему бы?
У стола возникла рабыня с гранёными киафами и бутылкой вина. Красное, как вода, обагрённая цветущими ночесветками, оно отдавало орехом, листьями чемерицы и бризом.
— Скаваллонское? — С видом бывалого виночерпия Аспазия пробовала вино на вкус. — Оно же дорогое.
— Достойное для достойных, — прихвастнул Магнус. Эта щедрость стоила ему три квинта, можно было взять в прокат колесницу или купить тогу из паучьего шелка.
— И часто вы так расщедриваетесь? — спросила Аспазия.
— Увы, только тогда, когда беседую с образованнейшими из людей!
Он утаил, что основным его желанием было пить до беспамятства красиво и дорого. Забыть хотя бы на миг, что жизнь подзащитного висит на кончике иглы, невинные люди распинаются на колёсах, а фанатичные жрецы сеют ложь в умы народов Амфиктионии. Уж от мысли, что квестор откажется рассматривать дело или подтвердит приговор, бежали мурашки.
Магнус ставил состояние, что скаваллонское одурманит его с двенадцатого или тринадцатого киафа. Сельские трактирщики называют его крепчайшим в Аквилании «аристократишным пойлом», и мало что так располагает к себе, как шанс испытать народное мнение…
— Право, не стоило, — слетело с уст Лайэны. — Мы не заслужили.
«Я тоже не заслужил».
— Так что же вы здесь делаете? — Скучающее выражение на лице Аспазии означало, что пора сменить тему. — Я видел вас позавчера. Вы обе показались… скажем так, чересчур скрытными.
Аспазия снова блеснула улыбкой.
— Вы ошиблись. Просто там, откуда мы родом, в гостиницах не бывает столько народа, а тогда… — она повела рукой, — целая толпа.
— Это столовая. — Первый кубок был осушен до дна за минуту. Магнус подавил кашель, закрывая рот тыльной стороной руки. — Самая обычная городская столовая, прикреплённая к гостинице.
— У нас такого нет.
— Вы не из Аргелайна?
— Из Кернизара.
— Должен был догадаться. У вас восточный говор. — Второй глоток вина приятно обжёг горло. Теплота растворялась в желудке. — Что заставило вас уйти так далеко?
— А то вы не знаете.
— Хотелось бы верить, что моя скромная персона.
— Скромная? О, вы себе льстите!
Трибун посмотрел на вино.
— Ну может и не такая скромная, ты права.
— Мы приехали на День сбора урожая, — сказала Аспазия, увлечённо наливая себе и подруге ещё вина. Взгляд Магнуса осторожно скользнул по изгибу шеи, нырнул в тонкую прореху между пышных грудей. — Будут гулянки и очень много красивых фейерверков. Я люблю фейерверки. А вы, трибун?
— Обожаю фейерверки.
— А где ваш спутник? — нахраписто спросила Лайэна. — Тот мальчик с необычной кожей.
— Какой? — Магнус соображал уже плохо. — Ги… да, бродит где-то.
— Он…
— Амхориец. Он мне как сын.
— Вот не думала, что увижу амхорийца в Аргелайне.
— Ласточка, ты и не представляешь, через что пришлось пройти этому бедному мальчишке. — Магнусу доставляло удовольствие знать, что Ги постепенно освобождается от его присмотра: не следует за ним, как хвост, пропадает без его ведома, и вообще занимается тем, чем положено заниматься взрослеющему на свободе юноше.
Заметив, что Аспазия опьянела, Магнус её слегка приобнял.
— Продолжим наш разговор наверху? — предложил он, и добавил после паузы строки из поэмы Авалекса:
«Девы любезные, чьи языки усладительней мёда,
В душу веселье вселите, и сказом своим боголепным
Дайте мне знанье, напиток богов в океанах Эрройских[1],
Фавнов, силен и героев имён не чуждаясь!»
Они одобрительно закивали, но потребовалось чуть больше, чем стих древнего поэта, чтобы затащить обольстительных гетер в постель. Около получаса Магнус толковал о бессмысленных вещах, философских теориях, сенехарических экспериментах, поделился своими воззрениями на религию — и нашёл одобрение, чему даже посвятил очередную порцию вина. На улице рокотал ливень. В воздухе растворялась сырость, исходящая от раскрытого окна. Наступил момент, когда Магнус уже и не понимал толком, где находится его бренное тело: в «Привале нереиды» или за столиком в садовом павильоне Альбонта.
О приличиях было забыто примерно на тринадцатом киафе. Магнус отпускал пошлые шуточки; когда ему надоело, шатаясь, велел Тобиасу добыть какого-нибудь музыканта, умеющего петь. Хозяин гостиницы привёл к нему кифариста — зря, потому что услышав, какую похабную песенку Магнус попросил спеть, Тобиас выпал в осадок и скрылся на кухне. Бедные девочки-рабыни разлетелись по углам. Но гетерам понравилось. Аспазии побольше, она вообще отличалась более раскрепощённым нравом, а Ласточке поменьше.
В своих ставках Магнус ошибся. Явно пьянить его стало с пятнадцатого киафа, и последнее, что он помнил тем вечером, это как под руку с Аспазией и Лайэной взобрался к себе в комнату — двоилось, координация работала туго, как мельница со сломанным жерновом — после чего они овладели друг другом в пылу долго смиряемой страсти, так и не достигши кровати.
* * *
Каким-то неизвестным чудом Магнус нашёл силы разлепить веки, и из помутнённого рассудка извлёк удивительное зрелище: он лежал на кровати как-то, всё же, добравшись сюда, под самым носом валялась Ласточка, бормочущая галиматью. Аспазия, обернувшая одеяло вокруг тела, приводила в порядок пышные русые волосы, её серые глаза смотрели разбито и потерянно, а красивое личико испортилось морщинками.
Голова отзывалась пульсирующей болью. Магнуса будто жахнули по ней кузнечным молотом, дважды саданули доской и ещё проехались колесницей. С грехом пополам встав с постели, трибун накинул тунику и поволок тело к блюдцу с недопитым вчера мустом, заботливо унесённым рабами. С Аспазией он обменялся всего парой слов и надеялся, что это были не оскорбления. Рядом с блюдцем трибун нашёл и свои бумажки.
Силы возвращались к нему, вместе с неприятными мыслями, заселившими разум, как бандиты — разрушенную деревню, и помалу к Магнусу Ульпию Варрону возвращалось понимание того, в какую же задницу он умудрился попасть. Предстоит встреча с квестором, возможно новый судебный процесс, а тело капризничает: «Отдохни чуточку, ну самую малость…»
Он вернулся в койку и проспал до обеда — солнце к тому времени высоко поднялось над горизонтом, внизу играла музыка.
Его встретил Гиацинт — в тунике синих оттенков, гармонирующей с его естественным цветом. Юноша не стал его допрашивать, как прошёл суд, за что Магнус был чертовски ему благодарен, и лишь осведомился, всё ли в порядке.