Умершая вспыхнула — и до Сцеволы долетел остепененный голос Хаарона:
— Ласнерри принимает всех. И малых, и больших. И известных, и неизвестных. И мужей, и жён. За дела мирные и богобоязненные он питает Десятью Сосцами своей Груди, за скверные и нечистые помыслы пожирает Устами и исторгает из Существующего. Никто не укроется от естественного порядка вещей, пока длится день нашей вселенной! Но внимайте мне, желающие почтить умершую! Клавдия Алессай есть истинная дочь Богов, и завтра с первыми лучами солнца её наградят молоком бессмертных! Несите же дары опаляющему её пламени, ибо оно приближает смертных к загробному миру!
Друзья, родственники, сервы и рабы поднимались и опрокидывали в огонь лутрофоры[1] с маслом и медом, бросали головы жертвенных животных, окропляли сооружение соком дерева Хор[2]. На это костёр откликнулся выпалом беснующегося пламени, осветлившим унылое кладбище — Боги приняли дары людей. В погребальном огне гарцевали жёлто-красные лани, и никто кроме Сцеволы не мог насладиться их виртуозной пляской. А затем пошёл дым.
Высшие силы вняли эпитафии авгура Хаарона. И всё было великолепно, но милая Юстиния с безутешной робостью отводила глазки от огня, пожирающего её сестру, и не догадывалась, что в её глубоких зрачках тоже пляшут маленькие оленята, разлучаемые музыкой горящей плоти. В эту скорбную ночь Боги вышли из Мирового Сердца, из океанов Эрои, чтобы оплакивать Клавдию вместе с ней — и Сцевола не знал, стоит ли говорить такую очевидную вещь? Утешит ли её, в иных традициях выросшую, столь привычное для него объяснение? Его не волновала смерть, как не волновала и жизнь: в девятнадцать он расстался с матерью, в двадцать четыре Боги забрали отца; младший братец рыдал, будучи неверующим в дух человеческий, а зачем эти неясные жесты прощания — ему?
Было непросто сопереживать Юстинии. Светлой тенью он подплыл к ней, с едва ли не овечьей опаской дотронулся до излучины спины, накрытой сизым траурным плащом. Волосы её распущены, белым мускатом тянуло от одежд. Она вздрогнула — не сразу. Поступает ли он правильно? Его не учили успокаивать, закону без разницы, плачешь ты или смеёшься.
— Виновники получат воздаяние, — вырвалась заученная формула, но Сцевола пронял её маской грусти. — Мы обещаем. Они умрут позорной смертью, и все, кто покушается на жизнь ваших родных, отправятся вслед за ними, даём слово.
— Вы уже обещали, — выронила она, вытирая личико платком, — обещали, что не дадите причинить вред моей сестре.
— Да, — у него не было причин лгать. — Мы просим прощения, и все же теперь Клавдия в надёжном месте, никто не потревожит её покой.
Она вскинула голову с яростным несогласием. На один сердечный стук магистр воспламенился странным желанием поднять эту слабенькую, как росток, девушку, поравнять её с собой, чтобы она заглянула в его разум и переняла холодное спокойствие перед фатумом. Но это было бы бесцеремонно.
На её левой щеке шалил огонь, на правой — тьма.
— Это просто слова!
— Но только слова у Нас и есть. Мы — раб слов, госпожа Юстиния.
— Это не по-настоящему, — произнесли её розовые губы, линия зари сквозь падший на землю мрак. — Быть не может!
— Смиритесь, ибо нет выбора.
— Ваша Светлость!
— Разве Мы не говорим правду?
— Вы говорите слишком много правды, — её веки затрепетали крыльями бабочки, ресницы — волосками росянки. Юстиния смахнула слезу со щеки, гордая и нежная. — Я не хочу её слышать. Кто вернёт Клав… весёлую Клав? Никто… Да и что вы знаете о ней? Она была… такой невинной. Все провожали её. Дура, думала, плывёт в высшее общество. Она завидовала мне, и вот чем обернулась для неё это «высшее общество»! Смертью! Это единственная правда!
— Нет страшнее участи, — согласился он.
— Не ваша семья ей подверглась…
— Мы понимаем.
— Если бы. — Она выдохнула. Платок закрыл её губы. — Вы служитель закона, вам лишь бы карать да миловать, но никакое возмездие не вернёт мне Клавдию, нет такого закона, который бы воскрешал умерших.
«Кто бы создавал закон, чтобы возвращать к жизни людей, прослыл бы наивным мечтателем или преступным негодяем!»
— Есть люди, во имя которых Мы боремся жертвуя всем, а ежели потеряем их, будем горевать дольше, чем вы, и гораздо сильнее: нас обоих, сиятельная, это объединяет. Как объяснить? Есть у Нас брат… воистину Мы отдали бы жизнь ради его спасения, по крайней мере, души.
— Ваш брат… я видела его?
— На судебном заседании.
— Ах, сиятельный Варрон, — её брови на мгновение поднялись, — ну да.
— Не держите зла. Это был его долг, защищать преступника. Сомнительный, но…
— Уже неважно…
Марк Алессай подошёл к ней и спросил, всё ли хорошо. Девушка кивнула ему, вытиснув скромную улыбку из опущенных губ, потом казначей покинул кладбище. Погребальный костёр до сих пор горел, но уже не так ярко, и над могилами сгустились рои мелких кусачих мошек. Они были на холме и открытую местность без единого деревца со всех сторон огородили стены.
— Мы не знали Клавдию, — с трудом у Сцеволы родились новые слова, — не помогли вам, и судя по всему, из Нас не выйдет утешитель, ибо Мы действительно созданы, чтобы карать и миловать. Но вы молода, преисполнена жизни, вы созданы для будущего. Вы найдёте себе достойного жениха, и ваши дети милостью Богов восполнят сегодняшнюю потерю.
— Так говорите, будто знаете, что меня ждёт! — Она бросила рукой в пустоту.
— Вы планируете уезжать?
— Не знаю, смогу ли. Мне кажется, дома всё напоминает о Клавдии, Марке Цецилии и прочем…
Ему надо было сказать, что матрона Минерва будет недовольна решением дочери, и чем скорее Юстиния покинет Аргелайн, тем легче свыкнется с гибелью сестры. Но вылетело необдуманное:
— Оставайтесь, живите здесь столько, сколько вам нужно.
— Где жить? — Она дёрнула головой в направлении дворца. — В гостевых? Я больше не хочу видеть море из окна!
— От Клавдии осталась вилла.
— На месте убийства… нет! И вообще, я… — Девушка резко и без предупреждения обернулась. — Всё, больше не могу на это смотреть!
Последние слова она договорила, когда уже шла к Костяным Вратам, настолько второпях, что тонущий пловец — и тот не сумел бы всплыть раньше неё за спасительным глотком воздуха, а страстный атлет — добежать до финиша. В это время сервы факелами золотили тропу, которая пролегала мимо белёсых могильных плит, склепов и увенчанных полуразрушенными куполами мавзолеев.
Сцевола, обескураженный спонтанной переменой её настроения, стремился не отставать, и плывший вокруг Юстинии ореол ароматов дурманил его незнакомой хмельной тоской: в нотах крапивы было что-то от уходящего лета; невесомый дым пропитал её белый хитон, как после лесных мистерий в начале месяца Светлой Зари, её же волосы поцеловали первые осенние звезды — и стыдились.
В школе ораторов Сцеволу учили по сочинениям философов описывать красоту предметов — но найти в эфиланском языке хоть одно слово, какое могло описать Юстинию в блеске её гордой печали, всё равно, что в библиотеке искать обрывок веленя[3]. С каждым шагом им овладевало вдохновение, его тянуло под любым предлогом прикоснуться к девушке, сказать что-нибудь ласковое, взять и понести, дабы её сандалии не повредились об острые камни… и отталкивало безумие этого вожделения, слабость смертного разума, посмевшая его вызвать на поединок. Он — Избранник Богов. Его спутником является богоравный Магнус, а третьему не место в этой божественной колеснице… не так ли? Но что если Боги намерено свели его с Юстинией, а смерть Клавдии — не неприятный инцидент? Это бы многое поменяло.
«Хаарон должен знать… если это знак, авгур его растолкует!»
Может быть его долгом было отпустить Юстинию. Но.