— Хоть раз Мы лгали?
— Ну… нет, — вытянула она.
— Не сомневайтесь.
— М-да, наверное, я несу какую-то чушь. Простите. — Девушка извинительно втянула губки, встала и взглянула на Сцеволу. Неощутимый жар поплыл со стороны уравновешенного, как течение времени, моря; руки и шея Сцеволы вспотели. Одновременно с этим Юстиния закончила мысль. — Вы ответили на мою просьбу, а тогда на кладбище… я вела себя не учтиво. Знаю, уже благодарила, но… спасибо, Ваша Светлость. Вернуть сестрёнку вы не вернёте, но сочувствие очень дорого мне.
Гортань сковало. Магистру пришлось вернуться в то теплохладное расположение духа, которого он придерживался во время публичных выступлений.
— Дожидайтесь матери, сиятельная. Не думайте о плохом. — Всё равно прозвучало нечётко, кончик языка прилип к нёбу, и мастер ораторского искусства ничего не мог с собой поделать. Свет полной луны, которую не заслонили напирающие с запада тучи, нашёл пристанище в глазах Юстинии — будь он человеком, он был бы самым счастливым из смертных.
Кошмарный Нечестивец вышел на грешную землю, чтобы снова одержать верх над магистром, но не с помощью бутафорного меча, а доселе незнакомым оружием. «Участь твоя, Нечестивец, в пустоте!» — воспротивился он.
— Ваша матушка самое дорогое, что… у вас есть. Кроме, конечно же, вашей жизни.
— Мама приедет после Сбора Урожая, — она вновь пошла и, как привязанный верёвкой, Сцевола потянулся за ней. — Будет упрашивать вернуться. Что скажете?
— Оставайтесь. Всего на неделю.
— Почему?
— Без вас Аргелайн потеряет свой блеск.
— Он и со мной его не имеет, — усмехнулась Юстиния.
— Вы недостаточно хорошо его знаете.
В её ответе не было ни капли иронии:
— То, что я узнала, мне не понравилось.
— Совсем?
— Может быть, не совсем.
— Скажите, что останетесь, — Морская волна навалилась на Набережную, опахнув брызгами. — На Флоссе вас не ждёт ничего, кроме воспоминаний. Мы правы? Да, не иначе. Но у нас вы забудете о смерти сестры и неудачном замужестве, сможете начать заново вдали от традиций.
«Богомерзких традиций, продающих в жёны своих детей первому встречному».
— Не знаю. — Она отдёрнула руку. Каждый удар сердца был ударом по лицу. — Дайте время, хорошо?
— Как будет угодно, прекрасная госпожа.
— Не наз…
— Молчите! — улыбнулся магистр.
— Ваша Светлость, не стоит. — Её губы тоже раздвинулись в улыбке, впервые за последние двадцать четыре часа. — Правда.
Над их головами пролетела чайка с рыбой в клюве, на лету кваркнула, приветствуя их, и бесшумно скрылась в переулке.
— Смотрите, хороший знак.
— Что? Знак? — непонятливо спросила Юстиния.
— Если ночью увидишь чайку, летящую с добычей в клюве, это предвестие солидных успехов. Ведь обычно они не охотятся в темноте. Как знать, не желают ли боги что-то сказать вам?
Она отозвалась чем-то вроде «м-м» или «угу-м», и добавила:
— Я не знаю ваших богов.
— Высших из них всего Четверо, и каждый руководит орбитами жизни. — Сцевола глубокомысленно поднял подбородок, отчеканивая следующие слова, с которыми в храмовых молитвах ассоциировались Боги: — Власть, богатство, справедливость и… — но вместо привычного «страсть» произнёс: — …любовь.
Кто-то рявкнул «сука!». Сцевола вздрогнул. Обернулся на голос. Уронив факел, серв тянулся за ним, ворча и чертыхаясь.
— Грёбаная деревяшка… сука!
— Ты что себе позволяешь?
Юстиния взяла его за плечо.
— Они мои сервы и я сама с ними разберусь, Ваша Светлость.
— Но этот… этот… хорошо, — Сцевола отступил сквозь зубы.
— Так какое там четвёртое слово?
— Страсть.
— Всего четыре, вот как. — Заливаемая сиянием налитой луны, Юстиния великолепно обходилась и без факелов. — Расскажете о других?
Мгновенно потеряв интерес к слуге, Сцевола пошёл дальше, немного отставая, дабы не закрывать Юстинию своей тенью.
— Есть и малые боги, в тысячу числом, говорят, по другим сведениям, что в дюжину. — «Все врут. Их не больше одной» — Они помощники и глашатаи высших Богов.
— Никогда не знала об этом, — уронила Юстиния.
— Это знание полезнее, чем лживые голоса моря.
— Как? Как я всю жизнь доверяла лжи? — Она шагнула к парапету. Подул ветер, развеивая пряди тёмных волос, аромат крапивы и муската. — Почему никогда не слышала правды от моря? А в Аргелайне оно молчит, послушайте…
— Море везде одинаково. Ваша семья выбрала не тех Богов.
— Как понять, что боги — те самые? — Её тонкие ручки легли на парапет. Она всмотрелась вдаль.
— Что обещало вам море?
— М-м… оно лишь говорило.
— Истинные Боги обещают и исполняют. Вспомните, что Мы рассказывали. Старик не сумел обмануть бога справедливости, выступившего в защиту нереиды, и потому был уничтожен.
— Море тоже умеет убивать.
— Но оно убивает и плохих, и хороших.
— Пожалуй что так.
Она задрожала. Повела плечами.
— Вам холодно, сиятельная?
— Нисколько, — глаза её закрылись. — Нисколько…
Строптивые волны думали, что она их видит. Они пенились, вскипали матовым лунным блеском, находили на размытый песок, точно желали произвести впечатление на сомневающуюся Юстинию. «Желайте, желайте, но она — Наша!», мысленно объявил Сцевола, и терпкий вкус победы наполнил его уста, а бахвальная улыбка прошлась победоносным маршем по его губам.
Далеко в бухте, погружённая в антрацит горизонта, плавала древняя погребальная пирамида, через миг наверху её взвился огонь, золотой, как держава, которую однажды вручат Сцеволе мелочные и подобострастные сенаторы. Зажжённый в знамение того, что до нового дня остался час, огонь извивался в такт ветру.
И этот же ветер принёс то особое непередаваемое молчание, коренившееся не в отсутствии слов, как уже говорилось, не в оплакивании Юстинией мёртвой сестры и не в гордой, не признающей себя робости Сцеволы. Как полотно в рабской покорности ожидает красочных мазков, так и это молчание ждало наполнения, но палитра была ещё не готова, кисть не подобрана. Думая об этом, Сцевола подставил лицо морскому бризу.
Привыкающее, очищающее, мечтательное — так, воображалось магистру, это молчание окрестил бы поэт-романтик, каких немало было в древности (если бы ещё он знал, что такое эта таинственная романтика, что понукала их писать о любви). А о чём думала Юстиния? О сестре, должно быть? Или о враждебности морских голосов?
Ища ответы он странствовал по её непроницаемому круглому лицу, прежде такому улыбчивому, касался краешком глаза ямочек на её щеках, двух родинок по одной и другой стороне губ, бровей с резким изломом. Ему хотелось, чтобы она думала о его помощи, его предложении остаться в Аргелайне — сначала на неделю, потом и навсегда — и о его предназначении стать властителем Эфилании.
«Она должна восхищаться Нами», подумал магистр. Но не ожидая, пока его божественный разум увязнет в смертной гордыне, возразил самому себе: «Нет… госпожа Алессай никому не должна, и Нам в том числе».
И сию же минуту поднял брови. «Что Мы такое говорим? Зачем?» По телу расходилось сладостное жжение — в нём вопросы тонули, как кораблики в ванне, где младенцем он когда-то купался — и оно соседствовало с необоримым чувством, туманнее которого была, пожалуй, лишь цель провидения, избравшего его.
Магистр приосанился. Выдохнул. Сфокусировался на Божествах, как его учили в школе ораторов… но произошла осечка. Талион ускользнул, Ашергата спряталась, Ласнерри растворился в ветре, несущем пепельные тучи. А Салерио и вовсе не приходил. Тогда подбородок задёргался, как бывало если юный Гай, набив рот камнями, выговаривал стихотворные формы, но быстро уставал и молил ритора «не издеваться». Делая вид, что чешет подбородок, Сцевола слышал назидательный голос ритора Бонифация: «Чем охотнее ты поддаёшься слабости, тем меньше вероятность, что однажды ты станешь великим!»
Было ясно, что слабость подкралась незаметно. Главный обвинитель Амфиктионии беспомощно терял невозмутимость, и ни Божества, ни хорошо заученные уроки не остужали бунтующее тело. И, как водится, за слабостью последовал страх.