— В чём же проблема? — Ги дёрнул плечами: то ли пожал, то ли поёжился. — Если любите, подумайте, может стоит отдавать голос за него? А там — договоритесь.
Он говорил, как Сцевола. «Или ты любишь свой вшивый народ больше родного брата?! Брата, которому ты задолжал?»
— Не договоримся, — свою дрожащую улыбку Магнус залил вином.
— Откуда вам знать?
— Я почти уверен.
— А что до того… другого? Как его там зовут?
— Силмаез? — Магнус запрокинул голову над спинкой стула и подложил под неё руки. Тобиас старательно мыл кружки, в гостиницу заваливалось всё больше и больше людей. Дождь на улице царствовал безраздельно. — Я не до конца его понимаю. Какую игру он ведёт, и ведёт ли вообще? Есть ли ему дело до плебеев, или он использует их? — «Да кого я обманываю, такой же ублюдок!». — Раньше я был уверен, что он чист, как только что вымытая губка для подтирания.
Рот мальчишки разошёлся в улыбке, и это на секунду вернуло Магнуса в праздничное настроение. Хотя какое там праздничное? Скорее уж блеклое его подобие. Всё, чем трибун выразил его, так это закинул ногу на ногу, как бы расслабившись.
— Из-за квестора я не могу его послать, — вчера он упрекал Люциуса в раскрытии тайны судебного дела, а ночь спустя и сам уже не мог удержаться. — Они друзья. Не поддержу его, боюсь, квестор отплатит сторицей, а Марк станет висельником.
Ги несколько раз кивнул, медленно — с пониманием. Брат бы добавил, что Магнус глупец, если поверил в мир без интриг, как ребёнок, слушающий сказку, верит всему её волшебству. «Но что бы сказал отец? А мать? А тётушка Гликера?»
— Меня не покидает чувство, что кого бы не поддержал, в проигрыше остаюсь я…
Юноша постучал костяшками пальцев по столу, нежно пригладил его краешек и, вжав губы, тихо вздохнул. Ему нечего было ответить Магнусу, и последний прекрасно понимал сие. Это была его борьба. Его долг.
«Альбонт! Там так спокойно в это время года!» — «Ты не можешь взять и всё бросить. Тысячи нуждаются в тебе, народный трибун, и ты их подведешь?» — «Что бы я ни выбрал, ничего не изменится». — «Если есть шанс спасти хоть одного, значит, твой долг сделать это».
— Если вы хотите бросить всё, — оборвал внутренний диалог Ги, — то чего мешкаете?
— Я бы хотел воспользоваться твоим советом. Выбрал бы брата, как и положено, просто из чувства любви к Сцеволе. Но вот если бы с тем же запалом он заботился о народе, с каким кланяется божкам прадедов! — Он строил стены своему недовольству, но вино прорывало их, как река прорывает плотину. — Высокомерный дурак, он же и пальцем не пошевелит! — Не в силах больше сдерживаться, Магнус съездил ладонью по краю стола. Его кубок, кружка Ги и тарелки со вскрытыми ракушками мидий задребезжали, словно боязливые мыши, пойманные голодным котом. — Понимаешь? Ай да кому я говорю, у тебя не было власти, да и старшего брата тоже, откуда тебе знать? И как власть уродует свободного человека!
Осознав, что наговорил лишнего, и порываясь скорее придумать оправдание, Магнус помассировал виски — так ему казалось, голова работала лучше.
— Про свободного человека, это… я не говорю, что ты не…
— За правду не извиняются, так ведь?
— Глупости, — неудачно улыбнулся Магнус, — забудь, ладно? Просто мой брат, получивший власть, хуже обезьяны с жидким огнём.
Трибун рассчитывал, что Ги отзовётся улыбкой, но, уткнувшись в пергамент, мальчик налёг на яблочный морс из своей кружки с разбитым краешком, замолчал, плотно сжав губы, и в разговор вклинилась неловкая пауза.
Магнус не знал, что делать. На голубом лбе Гиацинта выступали бледные морщины, и ощущение было такое, что никогда не отличавшийся обидчивостью, он вдруг с головой погрузился в неё. Вблизи вилась муха. Ливень колотил окно. По залу прокатился гнусавый пересмех Тобиаса. Ничего не раздражало Магнуса так, как безмолвие юноши. И эту тишину надо было разбавить как можно скорее.
— Ты вольноотпущенник, — проговорил трибун. — Это значит, свободный человек. Ещё раз, извини. И про власть тоже. И про брата. И вообще, я… забылся.
— Я не обиделся, — сорвалось с его губ.
— В чём тогда дело?
— Вы напомнили мне кое-что.
— Что же?
— Неважно, — он улыбнулся одними губами.
Магнус несогласно нахмурился.
— Ты врёшь.
— Ну, может быть.
— Почему?
— Однажды вы сказали, я волен идти куда хочу. — Ги поднял кружку, но она так и осталась поднесённой к губам. — Уже долго подумываю над тем, чтобы пойти…
— Твоё право. Не этим ли ты вчера и позавчера занимался?
— Это другое. Я хочу уйти, господин Варрон. — И голос его сделался прочным, как камень. — Начать новую жизнь.
— Уйти? — «Новость так новость!» — Но куда ты пойдёшь?
Он развернул пергамент. В рубрике упоминалось, что Торговая Гильдия набирает молодых матросов, готовых служить на благо государства (от этой формулировки Магнуса тянуло блевать), участвуя в развозе товаров от Флосса до Аргелайна. Трибун в задумчивости поскрёб подбородок, предположив, что Ги шутит.
— Ты же не знаешь морского дела.
— Научусь, — заявил Ги увереннее некуда.
— Почему ты говоришь об этом сейчас?
— Из-за погоды, наверное. К тому же, я вчера прогулялся с одной очень красивой женщиной и, знаете, думал… что мне уже шестнадцать, и зависеть не хочется, хочется жить своей жизнью, это плохо? А сегодня, когда вы начали рассказывать про выборы и отношения с братом… короче, я не тупой, господин Варрон, и догадался, что мы надолго застряли в Аргелайне. Не стану ли я обузой? Не уверен.
От последних слов несло хорошо сыгранной ложью. У Магнуса брови поползли вверх ещё тогда, когда он услышал об «одной очень красивой женщине» — вернее всего, причине странного поведения Ги.
Парень влюбился, такое бывает.
— Если ты чувствуешь, что готов войти в жизнь истинно свободного, — и он не лукавил говоря это, — то я благословляю тебя. Но, поскольку сам понимаю, как сильно юношу может свести с ума коварная девичья красота, предлагаю тебе подумать, идёт? Ты ничего не потеряешь, зато разберёшься в чувствах.
— Нет-нет, какие там чувства… я не о том…
Ги взялся за пергамент, словно утопающий за обломок корабля.
— Да ладно. Неужели?
— Да. — Щёки его побледнели — так «краснеют» амхорийцы.
— Мой тебе совет. Не забивай женщинами голову. Их будет множество, поверь на слово. И не приведи случай вступить с кем-либо из них в брак, ничего хорошего это не приносит, обычно.
Теми же словами его убеждал отец. Бывало, Магнус приводил на фамильную виллу девочку, а потом грезил, как уйдёт он с рассветом в город и начнётся новая жизнь, где будут только он и его прелестная Лючиния… Кассиана… Далмация… имена менялись так же быстро, как менялись его предпочтения. Сперва Константин Ульпий Плацид, узнавая о затее сына через сердобольную матушку, на всё реагировал многозначительной ухмылкой и старым, как мир, «пройдёт-перебесится». Но ничего не проходило, и Магнус в конце концов решился по-настоящему покинуть дом, приурочив свой уход к новогодней ночи 20-ого числа месяца Дремлющего солнца[1].
Пытаясь заодно склонить и замкнутого старшего брата к побегу, он и сам того не ведая подписал идее приговор — это сейчас он понимал, как благодарен Гаю за мнимое предательство, а тогда, столкнувшись на пороге с фигурой отца и заметив Сцеволу с выражением выполненного долга на лице, уже собравший вещи юнец кричал «Ты рассказал! Ты предал!» — и так громко, что слуги прятались, а охранные псы лаяли, будто унюхали разбойника, а не мальчишку с ущемлённой гордостью. Надолго потом отец запер его в детской, а властью патер фамилиас[2] пригрозил не впускать больше ни одной женщины, кроме матери да старых служанок.