Он и сам не знал, во что ввязывается.
В уме воин напомнил себе, что выбирает меньшее из двух зол, Амфиктионией Аквинтаров управляют предатели, в облике предателей и придётся явиться. Среагируют ли сенаторы иначе, чем Аврелий? Что изменилось за последние пятнадцать лет? Вопросы повисли в голове, когда он протянул кумпонарию ещё пару десятков фельсов и остерёг, что завтра с первыми лучами солнца результат должен быть прямо тут, в «Сардине».
— Где же мы будем ночевать? — спросила Хионе позднее, всем видом подсказывая «где угодно, только не здесь». — В лодке?
Не в этом сезоне. Беспроигрышный рыбацкий вариант, но только для лета, в преддверии же осени ночи отдают заморозками.
— Неподалёку есть заезжий двор, — ответил Дэйран. — Мой старый друг когда-то там работал. Если бы найти его…
— Он поможет?
— В худшем случае заночуем в «Сардине».
— Чего же мы ждём! — Но на полушаге Хионе всё-таки обернулась. — Где это место?
Видя её нетерпение, этериарх улыбнулся:
— Не отставай, — и выверенным, почти что караульным шагом застучал калигами по Деловому кварталу, будто и правда был легионером из какой-нибудь девятой патрульной центурии, прославившейся дисциплиной и боевыми качествами.
И ему удавалось — прекрасно удавалось — стать декорацией для прохожих, из которых многие были уже слепыми стариками, или подростками, чтобы помнить в деталях скорбную весну 905 года, когда Верных собрала на корабле надежда отплыть в Агиа Глифада, а язычники, крича, подожгли смолу в трюме, и надежду поглотил огонь. Где была девятая патрульная центурия во время первого крика? Её отозвал Архикратор — ибо Верных жгли по его приказу.
Таким нескованным и скучным движением они с Хионе достигли крытого рынка. В броне стражи их сторонились и продавцы с покупателями, и извозчики с рабами, и если было возможно — расступались, треножили коней, поднимали над собой товары, предоставляя свободный проход — ибо кто заступил бы дорогу охране, мог нарваться на неприятный урок субординации (уже одно это Дэйран отметил, как неизменное качество Аргелайна).
Бывало, что и не расступались. Сложнее всего обойти базар, его границы расширялись, как моровая язва на болеющем теле, весь порт утопила суматошная разгрузка товаров, тьма повозок и, как следствие, долгие заторы на узеньких улицах, ведущих — если Дэйран правильно помнил их контуры — к Форуму. Кони пыхтели, дети верещали, взрослые люди исходили желчью, и захлёстываемый звуками городского ужаса воин чувствовал, что сорвётся и закричит — лишь бы пропустили и перестали галдеть!
Но срываться опасно, потому и кричать нельзя. Они под прикрытием, если начнут толкотню, кто-то обязательно пострадает, и ни сослуживцы, ни простые люди не заступятся за горе-стражников. Поэтому, скрипя зубами, этериарх вёл Хионе через беснующийся рынок и с неведомой окружающим ностальгией вспоминал о тишине под деревьями гингко.
Сколько времени кануло в этой толчее, и Мастер задумался бы, но моровая язва рынка в дальнейшем уступила свободному дыханию искорёженной улицы с загвазданными окнами, лужами, с мусором и кочками болезненной травы. Улица была непроходима для повозок, что делало её непривлекательной и купечеству, и всему остальному свету. Но, как ни странно, здесь Дэйран расслабился.
О брусчатке на проулке никто не слыхал, вверху с подозрительным плеском раскачивались помойные вёдра, внизу мутно-зелёные речки сочились из канализации, стекали по раздробленным булыжникам, но в целом это было приятнее базара, и даже напомнило детство. Ещё прежде, чем отец устроился поваром, они жили в месте навроде этого — Дэйран слышал вонь стойла в родной хибаре так отчётливо, как ныне — густой смрад мусора. Вонь бушевала над просекой в летний день, когда деревня таяла под жарой, как масло в печи.
Опалённый солнцем проулок встречался с разительно выбивающейся на его фоне улицей Тротвилла, и пунктом столкновения двух независимых цивилизаций была живая стена из давно неживого граба. Умельцы проторили в ней арку, а завистники исчиркали её каркас непристойностями, кто-то пробовал даже поджечь — чернели подгорелые пятна, — но она не поддавалась; как мученик, выполняла свой долг перед людьми. В паре шагов дежурили старушки с грустными лицами, надеялись старые, что жилец счастливого Тротвилла когда-нибудь эту арку пройдёт, всё равно зачем, и сидели в тряпье, протягивая ладони для подаяния:
— На пропитание, добрый господин! Внучкóв накормить!
— Всего-ничего! Всего-то!
Ибо другой жизни заблудшие дети Единого и не знали.
В глубине жалея, что не родился патрицием, Дэйран пожертвовал монетку, и поинтересовался, как дойти до ближайшего постоялого двора (в этом районе он был единственный — но проходы переделывались, и за годы могли образоваться иные). В это время Хионе прошлась взад-вперёд, при взгляде на старух её лоб и щёки расседались морщинами, а руки прятались за поясом, как дети за материнской юбкой — она не просто ждала, когда он окончит говорить, она избегала подходить, чуждаясь болезней тех несчастных стариц, от которых веяло смертью.
«Вне острова годы превратят её в подобную же старуху, а меня — в старика», подумал Дэйран. Ему вспомнилось лицо матери Фирса, иссякшее и постарелое, он тогда сказал ей, что «на Агиа Глифада время течёт иначе», и сказал правду, за его пределами ты стареешь намного быстрее.
«Ах, если бы она жила в согласии с природой!» — и всё же Хионе была непроницаема, как лёд на мочажном болоте, одному Единому под силу установить, какие полюсы борются в её душе, и понимает ли она до конца, что за выбор сделала на самом-то деле.
По наводке старушек они вышли к красивому дому с красивой и языческой вывеской «Привал нереиды». За эти годы здание, которое он запомнил как обветшалый двор «Радость приезжего», обросло мрамором и садиком, увидев его, Дэйран опустил плечи. Маловероятно, что его знакомый работает до сих пор, когда-то он был слугой, слуги не задерживаются в меняющемся мире надолго (как, видимо, и постоялые дворы).
Вкрадывалась идея смириться с разгульной жизнью «Сардины».
Но Хионе настояла:
— И это вы назвали двором? Уже и возвращаться грешно! — Она оживилась, появившийся в глазах блеск проскользнул и в его душу. «Может всё не так плохо?» — Единый благоволит нам! Буду молиться, чтобы ваш друг принял нас.
— А если его нет?
— Побери меня Хельсонте[1], это что, настоящее смоляное вино?! — С последнего слова её было уже не остановить.
В отличие от воодушевлённой Хионе, он проник внутрь под шумок, пересчитав всех представляющих собой хоть малейшую опасность. Его рука как по приказу опустилась на рукоятку гладиуса.
Но пройти незамеченным было невозможно, прорва элегантно одетых людей пировала в холле с тщеславной и сдержанной неторопливостью, и Дэйран ещё не переступил порог, как с ближайших столов упал на него десяток любопытных глаз, рты зашептались, заелозили на стульях раздавшиеся тела, все дружно признали в гостях стражников караула.
Нужно было подождать, избавиться от вида нагрянувшей мишени — губы немногих ещё шевелились, зрачки немногих ещё шныряли, когда Дэйран ступил в кутерьму, а лезшей вперёд Хионе наказал временно охранять дверь.
Столовая была забита — к счастью и к сожалению. К счастью, потому что людям свойственно забывать друг о друге, когда их бурлящее множество, требующее внимания только к себе. К сожалению же, ибо для обеспечения несметного числа объедал требуется немало слуг, и где искать нужного?
Не привлекая лишний интерес, отдыхая будто бы после изнурительного марша, Дэйран пробился к стойке. Ни одним мускулом он не изобличил себя. На его мелькнувшую тень прибежала конопатая девочка-рабыня и на ходу поинтересовалась, чего хотел бы уважаемый офицер на обед (слово «уважаемый» она вынула с приторностью занудливой прислуги, одновременно передавая блюда гостям). Потом заметила Хионе, и с покрасневшим личиком поправила себя: «ой, точнее, офицеры».