Трибун пожалел, позволив слабости возобладать над рассудком.
— И ты с ним, брат? — спросил Гай, зловеще, как неясыть, парящая в тёмном небе. Магнус промолчал и снова озрился на дверь. Ги, может быть, в эту самую минуту моет полы гостиницы или выносит мусор, делает первые шаги во взрослую жизнь. Как он завидовал мальчишке! Как хотел бы оказаться на его месте! Зря — зря думают, будто простые радости жизни хуже, чем роскошь правительств!
У Феликса было две урны — в каждую из них он складывал по пластинке, в зависимости от рода кандидата, а его асикрит архивировал результаты в книгу. Он опускался и вынимал пластинки, кладя их в нужное место и, снова опускаясь, заставлял сердце биться чаще на один удар, не веря, что скоро всё закончится. Сенатос Палациум упал в молчаливое ожидание, которого не видел со времени начала заседания.
Приглядывая за пластинками, Магнус случайно понял, что его взор скрещивается со взором Сцеволы в то непродолжительное время, когда Феликс передаёт пластинку писцу. Но старший брат следил не за пластинками, а за ним — его мимикой, его жестами, прохаживаясь в поисках чего-то.
Гай вёл себя холодно — ещё холоднее было его лицо, на котором рассеялись блики наступающего вечера. Подёрнутый дымом свет плавил его силуэт на краешке глаз Магнуса, из образа магистра как бы освободился ревнительный новичок, использующий свой талант предугадывать и исследовать для эксперимента над друзьями.
Закончился сей дешёвый досмотр не без участия сенехаментора:
— Что же, по всей видимости, это последняя, — присовокупил Феликс. — Готовы услышать результат голосования, уважаемые кандидаты, сиятельные патриции и патрицианки Сената?
Магнус приготовился пожертвовать узами крови.
Патриции придвинулись к кафедре.
Сидящие встали, словно в приветственном жесте.
Зашуршали свитки.
Зазвонил колокол.
— Итак, новым главой Сената станет…
— Гай Ульпий! — опередил Сцевола, выхватив книгу подсчётов, как победный трофей. — Истинно прекрасная новость. Слава Богам, слава милостивым Богам!
В среде сенаторов загулял ропот. Феликс выразительно прокашлялся.
Снежная лавина будто навалилась на плечи Магнуса. Пока брат искрился гордой мужской радостью, он безрадостно представлял их ссору.
— Как ты смеешь?! — У Люциуса заиграли желваки на лице. — Что за дела, сенехаментор! Немыслимо!
— Ахаха, бесполезно! — довольно проворковал Гай. — Восславьте Богов, кольцо ждало нового консула, и оно дождалось его!
— Феликс, что происходит?! — Люциус затряс старика.
— Сто двадцать против ста двух, — с горечью отвечал Феликс. Его изумление граничило с титаническим спокойствием, он словно бы знал, что так выйдет.
Для Магнуса эта новость не значила ничего хорошего.
Он подался к дверям.
— Варрон, Варрон скорее! — остановил его Люциус. — Вето!
Гай напрягся. Глаза блеснули надеждой.
— Брат, совершишь ли ты глупость? — спросил он почти с детской уверенностью. — Встань рядом! Брат!..
Ему принесли стилос и табличку с восковым покрытием. С равнодушием Магнус на них посмотрел. Потом поднял глаза на Гая. В очертаниях его скул зарделась обида. Его будто бы подменили, простой увлечённый мальчик, замкнутый в своих мечтах, он обезумел с возрастом, и Магнус жалел его, хотя пристало жалеть его самого — младшие братья редко повторяют успех старших.
«Гай, ты закостенел в своём безумии», подумал трибун, ища место на табличке, где от него требовалось поставить подпись. «Я не виноват, что… так выходит… прости меня!»
— Ты не посмеешь, — лживая улыбка расщерила его губы.
Все услышали его вздох. Магнус нашёл тот кружок в филигранном обводе.
— Брат!
И вывел инициалы своего имени.
Сцевола не произвел ни звука, смирившийся с поражением гладиатор и то бывал менее пассивен, да и весь Сенат, как умирающий муравейник, врос в невыразимую тишину.
Кивнув Люциусу, трибун с чувством выполненного долга стал уходить. Его путь пролёг к дверям Сенатос Палациум. Никто не препятствовал ему, никому он был не нужен больше, защитник униженных и обездоленных отправлялся к униженным и обездоленным. Он выполнил свою роль. Он предал старшего брата.
Прошлое — в прошлом?
Ещё он дьявольски проголодался. Магнус воображал, как закажет мидии с луком, и как они с Гиацинтом отпразднуют его первый рабочий день кубком вина, а завтра он примется за дело Цецилия. Рано или поздно оно подойдёт к концу. Он не останется, чтобы помогать Силмаезу добиваться интеррексата или пестовать цезариссу Меланту. Его жизнь в Аргелайне завершится.
«Что же до выборов консула… ну, главное участие, Гай, не так ли?»
До выхода оставался какой-то пас. Внезапно в дверном проёме показались люди. Он рассчитывал, что и они расступятся, но скучившись в плотную стену из человек семи-восьми, они воинственно выставили фасции, не как ликторы, оберегающие порядок на территории, а как легионеры при задержании особо опасного преступника, все при доспехах, со шлемами с белым султаном.
— С дороги! — потребовал Магнус.
Молчание.
— Я сенатор, разве не видно?!
Молчание.
— Дайте пройти!
Он пробовал протолкнуться. Его ухватили за тогу. Он выругался. Сзади закричали. Магнус обернулся. Раб с табличкой скатился с лестницы кубарем — окровавленный, и тут народный трибун понял наконец, отчего так спокоен, так пассивен был старший брат, даже не попытавшийся его задержать: «Ночь отступает, начинается день, золотой, как эфиланская корона, и жаркий, как солнце!»
Его бы поразил ужас, ноги понесли бы его прочь. Но повернувшись, чтобы позвать на помощь, трибун получил удар, от которого в глазах замерцало. Новый удар — чем-то твердым — выбил его из сознания, и теряя себя, он видел Альбонт, видел отца, видел мать.
Принцип Талиона
СЦЕВОЛА
Его, магистра, выставили на посмешище! Собственный брат переметнулся к врагу, десятки голосовавших оказались ближе, чем родная кровь!
Его же враг победоносно хмылился, позор рода людского!
Подчиняясь негодованию, нарастающему под давлением колючей обиды, Сцевола знал, что если он не сделает ничего, он потеряет всё. Долго он прятал в складках тоги свой меч. Дрожащим локтём прижимал его рукоять к подмышкам. И вот, наконец, не нашёл ничего лучше, кроме как, выхватив его, распороть живот бесполезному рабу и засунуть в его кишки ту проклятую таблицу, которой его надумали победить.
Наивные, надменные лица покрылись ужасом.
Ему кричали:
— Что вы делаете! Запрещено проливать кровь в Сенатос Палациум!
Но они закричали громче, когда ликторы вошли в зал и по приказу Сцеволы выстроились на кафедре, а кто препятствовал, те были сброшены по ступеням. Топорики фасций резали вечерний свет, как шёлковые нити. Золотопанцирные слуги магистра были угрожающим оружием сами по себе, но подчинённые единой воле, единому хозяину и единой судьбе, они жаждали сеять справедливость безоговорочно.
В их защитном кольце оказались жрецы.
— Ты был прав, Хаарон! — сокрушённо молвил Сцевола. Его хватило бы на целую речь, но залившийся пожаром алых красок, с рассеянными мыслями и в состоянии невосполнимой мести, он едва дышал. «О, насколько мудрым был верховный авгур, и насколько глупым был магистр оффиций!»
— Дурак, — заявил Силмаез, отходя к своему электорату. — Выйди! Ты и твои прихвостни, дождитесь нового голосования!
«Сдаётся, он путает магистра с покупателем, которого можно обмануть, пересчитав деньги!»
— Львёнок, не хочешь ли склониться перед диктатором?
— Ты проиграл, — поддакивала Силмаезу грязнокровка Нинвара, — следующее голосование подтвердит это.
— Ха-ха-ха!
— Посмотрим, кто будет смеяться последним.
— Ты так ничего и не понял, Львёнок? — сквозь смех спросил он.
Ликторы заперли двери на засовы. Запасной выход тоже был перекрыт, воинам приказали убить любого, кто попытается выйти из здания без разрешения Сцеволы. «Мы сделаем это, — пообещал он себе и Богам, — с Нас довольно!»