Этой идее не суждено было воплотиться. Ликтор демонстративно играл с ключом, стоявший в коридоре — он был вне досягаемости. Внезапно кто-то больно ударил Дэйрана по щеке. Воин сделал вид, что просыпается. Забормотал невнятно — якобы едва соображал. Щёлкнуло кольцо. Цепь ослабла, и этериарх ощутил короткое падение. Через секунду он уже лежал на полу.
— Не завидую тебе, — насмехался стражник.
Ему поставили кувшин и какую-то собачью миску с куском хлеба, но Дэйран не выказал слабости и не бросился утолять жажду, словно оголодавшая тюремная крыса. В целях соблюсти иллюзию своей свободы хотя бы в чём-то, он ждал, когда язычники уйдут. Глупо, наверное. Но свою гордую честь Дэйран унесет в Незримый Мир незапятнанной.
— Отступник, эй! — свистнул ликтор.
Воин воззрелся на него, проникнутый омерзением.
— Чего тебе? — спросил он.
— Ты знаешь, кто такая безрукая баба?
— Это твоя мамаша, Руфио, — трибун очнулся и, приторно улыбаясь, подполз к решётке.
Названный обернулся:
— Что ты сказал?
— Освободи меня.
Голос его казался жестяным:
— Ваш брат не велел.
— Освободи, болван!
Руфио подбоченился.
— Уважаемый, хоть вы и занимаете большой пост, но закон и вас касается, помните? Сидите…
— А то что, архиликтор? Убьёшь меня? — засмеялся Варрон.
— Это решать вашему брату.
— Ты знаешь, что будет, если я отсюда выйду?
— Что? — черёд Руфио смеяться.
— Я смешаю тебя с потрохами.
От Дэйрана не укрылось, как Руфио сжал бока.
— Вы же известны своей миролюбивостью, — голос жёсткости не поменял.
— Для тебя я могу сделать и исключение.
Его помощники вышли из камеры Дэйрана. Архиликтор, закрывая решётку на ключ, отвлёкся от беседы с народным трибуном, а вскоре вообще потерял какой-либо интерес к её продолжению, разве что буркнул под нос и сунул большие пальцы за пояс, выказывая полное самообладание.
Его подчинённый повесил факел на стену, и все заторопились выйти из коридора. Достаточно было шагам удалиться, как Дэйран накинулся на кувшин с водой и опрокинул всё его содержимое в рот, не пренебрегая ни каплей.
Он пил и пил, словно высох, как растение, и глотая — воздавал хвалу Мастеру за милость, которую Тот ниспослал, позволив этому его «растению» прожить сегодняшний день. Потому живой, лесной и божественно вкусной показалась ему запыленная вода, набранная вероятно из поилки для лошадей.
Чего нельзя было сказать о народном трибуне.
Плебей, сын плебея
МАГНУС
— Гадость! — Его кувшин хряснулся об стену, осыпавшись грудой черепков и глиняной пыли. — Ты забыл вино, Руфио! — выкрикнул Магнус, просовывая голову между прутьев и пытаясь разглядеть спину удаляющегося архиликтора. — Эй, эй, побереги свою жёнушку, когда я выйду!
Не получив ответа, Магнус отполз к стене. В голове гремело, как в горне. Место, куда ему врезали, набухло. Приложившись к спасительно холодной каменной кладке, трибун кое-как облегчал тупую боль во лбу — ушиб сам по себе заживёт не скоро, и одна надежда была на лекарей, которых безусловно ему предоставят, обязаны предоставить, так как он пока ещё государственное лицо.
И, кстати, за нападение на государственное лицо положено наказание свыше ста ударов плетью, а ему компенсация. Магнус, развлекая себя, представил, как Руфио раскошеливается, идёт затем на военный плац и получает по изнеженной спине грубыми плебейскими вожжами! Вот будет потеха…
Но это пустяки — рядом с увиденным в зале дебатов. Эту неоднозначную сцену не погашала даже боль, она вальяжно топталась на его представлениях о справедливости, о неприкосновенности чужой жизни и о том, что как минимум проливать кровь в Сенатос Палациум было вопиющим правонарушением.
Но слово «правонарушение» устроило бы кого угодно, кроме него. Распоротый живот, меч Сцеволы, стража в золотых доспехах, визги кифаристок и смерть раба. Что могло случиться? Какое суеумие нашло на Гая? И связаны ли убийство раба и его, Магнуса, бесцеремонное задержание?
На последний вопрос так и напрашивался утвердительный ответ, возникло ощущение, что сбываются предсказания Люциуса — что если безумие и впрямь овладело Гаем, а он сыграл в этой жалкой трагикомедии главную роль, наложив вето и пробудив в Гае неизвестные ему чувства?
Знал же, знал, что случится! Из этого следовал вывод, ужасающий вывод. Отрицая его, Магнус ополчился и психологически давал отпор, сколько хватало возмущения, уподобляя себя простому адвокату, вставшему объяснить факты в деле, где единственным судьёй был разум:
«Нет, не может такого быть, это просто недоразумение!» — «Что если нет?» — «Я всегда ожидал худшего, я был бы готов». — «А мёртвый раб в планы входил?» — «Не в Сенате» — «А чем Сенат хуже для брата?» — «И не с армией ликторов у дверей». — «Они ударили тебя». — «Но не убили». — «Что это значит?» — «Он хочет меня защитить от чего-то». — «Или отомстить тебе за вето». — «Зачем присылать ликторов?» — «Догадайся с трёх раз…» — «Месть сенаторам?» — «Или переворот». — «Бред! Плохо убивать раба, но какой там переворот, Сцевола побоится… кто-нибудь стянет войска и…»
Когда-то его брат дрожал при виде своей тени, был немощным, как старица, и заслуженно носил бы прозвище тряпки, если бы ходил на палестру. Но он был религиозен. А правда в том, что в религиозном человеке спит чудовищная сила. Трибуну не понаслышке было известно, что бывает, когда чудовище просыпается и в намерении подтвердить смысл своего существования крушит на своём пути всё.
И в то же время — нет, это не правда, рапортовал здравый смысл, опирающийся на логические конструкции, отметающий эмоции. «Гай ревнивый, эгоистичный, фанатичный, властолюбивый интриган! Но чудовище ли он? Не, что вы! Чудовищен режим, породивший его. Чудовищна религия, возбуждающая волю к ненависти. Чудовищны его притязания на жизнь и смерть свободных людей. Не он сам… Да и более того! В наших жилах одна кровь, было у нас одно детство, если он чудовище, то и я тоже…»
Таким образом, что можно сказать? Истина в чём-то другом? Или истины не существует в принципе? От мыслей связки вен трещали, как высохшая полынь в деревенских огородах в период весенней уборки. «Я выясню… выйду и выспрошу брата, вызнаю, выпытаю если надо!»
Выйдет же он рано или поздно. Его-то не продержат долго в темнице, а вот за островитян, сидевших в камере по другую сторону коридора, Магнус не ручался, не особо-то важны ему были разборки двух религий.
Но он не мог мусолить одну и ту же мысль о незаконных выходках старшего брата, и при этом не «поехать крышей» от поиска точек и запятых в этой истории. Чтобы себя занять, трибун завёл с островитянами разговор на тему, которую и планировал поднять ещё в Сенатос Палациум, да вовремя осёкся, чтобы сенаторы не подумали, будто он спутался с врагами самого Величества и вообще как-то повлиял на их приход в Аргелайн.
— Надо было мне догадаться, что вы не из Фарентии, — с любезной непричастностью припомнил их встречу. — Эй, господин, а почему ты обманул? Я не обижаюсь, ты не подумай.
Мужчина приподнялся.
— Обманул? — переспросил он.
— Не играй в дурачка.
Собеседник погрузился в раздумья.
— Это было необходимо, — сказал он.
— Можно подумать, я бы выдал.
— Необходимо, — повторил он.
«До чего же вы скрытные», подумал Магнус. «Не удивительно, что о Тимьяновом острове мои коллеги вспомнили только сегодня».
— Забыл… как тебя зовут, приятель? Ну, на самом деле.
— Дэйран, — открылся он, на сей раз увереннее.
— Не помню никого с именем Дэйран.
— А зачем спрашиваешь?
— Просто.
— Хах, — первое подобие смеха, которое Магнус от него услышал.
— Мы в одной тележке!
— Только нас везут на казнь, — веско сказал Дэйран, встав и поглядев на него отрешённо, — а ты соскочишь на следующем перевале.
— Если ты не заметил, я вообще-то в тюрьме. — Магнус кисло усмехнулся. — Не хочешь ли спросить, как я умудрился сюда попасть?