Когда у Берты во второй половине дня не было занятий, кроме той лекции, которая позволяла ей ходить на свидания с Альбером, она оставалась дома, праздная и слишком нервная, чтобы думать о нем. Она садилась в своей комнате и принималась за вышивание; эта сосредоточенная поза и концентрация внимания направляли все ее мысли на Альбера, и она впадала в своего рода лихорадочную дремоту. Вдруг она поднимала голову, удивлялась, что уже так поздно и что надо торопиться, чтобы успеть одеться.
В трамвае, убаюкиваемая покачиванием вагона, она смотрела на улицу, на сидящих вокруг нее людей, не вполне отдавая себе отчет в том, куда направляется.
Он ждал ее за приоткрытой дверью; когда она входила, он отступал в прихожую, протягивая к ней руки и сжимая ее пальцы, так что она оставалась на некотором расстоянии от него, чтобы он мог сначала встретить ее восторженным взглядом, который фиксировал каждую деталь ее туалета и затем охватывал ее всю целиком; потом он быстро снимал ее жакет, путаясь пальцами в застежках, и церемонно спрашивал: «Чаю?.. Нет?.. Какие у вас холодные руки».
У нее всегда, когда она приходила, мерзли руки, мерзло тело, словно вся ее кровь приливала к сердцу, которое так сильно билось. «В этом кресле вам будет удобно», — говорил Альбер нежно, приглушенным от волнения голосом.
Она вся отдавалась его поцелую, потом отстранялась, словно мгновенно насытившись, оглушенная, задыхающаяся от накатившей на нее слишком мощной волны, и вся сжималась, чтобы сопротивляться какой-то пугающей ее силе. «Не двигайтесь», — говорил он, удерживая ее поцелуем, который наконец приковывал ее, а он в это время медленно ласкал ее рукой, словно перенося на нее, на все ее тело сладострастие своих губ.
Он вдруг поднимался и начинал ходить по комнате. Потом возвращался к ней, опускался на колени у ее ног, брал ее руку и смотрел в ее блестящие глаза, в этот момент казавшиеся ему глазами взрослой, пылкой и опытной женщины. Они надолго замирали так, сливаясь и теряясь в этом необъятном взгляде, а когда наконец отводили взгляд в сторону, то молчали или произносили какие-нибудь общие, бессмысленные фразы.
После Берта вспоминала, что вообще ничего не говорила в тот день; рядом с ним ей было нечего сказать; перед этим великим чувством любви, этим совершенным слиянием мыслей любые слова казались просто ненужными, и она старалась только как можно крепче прижаться к Альберу.
Он нежно дотрагивался губами до ее теплых век, лба, пальцев, потом сжимал ее в объятиях и целовал. Резко отрывался от нее, чтобы походить по гостиной, возвращался, успокоившись, и вновь погружался взглядом в сияющие, глубокие, окруженные тенью глаза. Он ласково расспрашивал ее, держа в своей руке ее руку. «Юная девушка, это так странно!» — говорил он. А она ничего не отвечала, вся погруженная в свой непроницаемый мир, только все бледнела и все больше застывала в его объятиях, безжизненно опустив руки.
Она возвращалась домой в полном изнеможении, возбужденная, с горячей, тяжелой и одновременно какой-то пустой головой, словно уставшая от длительной умственной работы, и лишь долгая зевота чуть снимала напряжение. Сразу после ужина она ложилась спать и чувствовала щеку Альбера, его руки, все его тело, прижатое к ее телу; ей бы хотелось продлить это ощущение и воскресить уходящие в прошлое часы, но едва она начинала думать о нем минуту-другую, совершая над собой усилие, как тут же забывалась тяжелым сном, не отпускавшим ее на протяжении всей ночи.
Утром она подходила в ночной рубашке к зеркалу, бледная, но отдохнувшая, и ее большие кроткие глаза, ее свежий, невинный, немного детский вид казался отсветом ее счастливой и молодой души.
* * *Стоя перед комодом, Берта одну за другой перебирала свои блузки и швыряла на кровать те из них, которые казались ей несвежими. Она нашла тонкий батистовый корсаж, который носила на прошлой неделе. «Ничего не поделаешь, ткань порвана», — подумала она, увидев зацепку на кисее. Она положила корсаж опять в глубь ящика; вспомнив об Альбере, она почувствовала, как в душе ее поднимается волна протеста, и сказала самой себе: «Не пойду больше к Кастанье». Она теряла свою гордость, свою независимость: покоряясь, она роняла свое достоинство. К тому же Альбер изменился. Теперь она снова узнавала в нем того человека, который так не понравился ей когда-то в Нуазике: то грубое, ненасытное, полное неистовства существо. «Сегодня вечером я не пойду к Кастанье», — снова сказала она себе и перестала думать об Альбере.