ЖИВОТНЫЙ СУПРУГ
[1]
По словам моего отца, я тот, кто должен нацарапать это на свёртке. Мы с холма. Он этого не говорил, но я его сын. Птица над нами слишком велика, мы не можем оглядеться, впрочем, белый воздух, попадая на её кожу, позволяет нам видеть, чтобы на санях таскать животных туда-сюда. Он говорит, что я всегда буду его носильщиком, его животным помощником.
Дед и отец — мои. Предполагается, что я произошёл от них, и о птице они знают больше всех, хотя дед и наделал дел с моим отцом. Они поверх меня. Они говорят, что и мне предстоит быть поверх. Я стану птицей, которая будет поедать белый воздух, чтобы они видели, пока работают на горе. Я уронил. Так и царапать? Я царапаю на свёртке, как он сказал делать, если его не будет. Он сказал не уходить, что кто-то придёт. Я мог бы сбросить свёрток с холма. Услышит ли он птицу, пока будет падать? Некому вложить в наших животных пищу. Лучше мне не объявлять Майкла на холме. Он говорит, что каждое наше объявление останется внутри свёртка, даже если воздух не будет держаться птицы. Он — мой Майкл. Так она и сказала. Она больше не моя. Теперь я в [1], на холме, в его комнате, где птица меня не видит. Я буду тем, кто заполняет пустые места, которые он забыл заполнить. Дойдёт ли до их ушей, если я сброшу этот свёрток с холма? Увидит ли меня птица? Никаких вопросов, просто говори, сказал он мне. Я не знаю, как говорить. Я могу царапать о том, когда птица поедает чёрный воздух, словно это корм, потому что на нашем холме тоже темно. Они плачут и жуют себя, а потом, когда приходит свет, плачет маленькая красная птица, и это значит, что чёрный воздух оставил птицу и она не проголодается, пока мы не положим еду на дерево и не оттащим назад запасы животных с угодий, а после положим еду на себя, то есть на каждого из нас минус я. Когда птица умолкает, я ухожу в свои одеяла. Мне случается видеть, что происходит в чёрном воздухе моей комнаты, и там же я слышу, как мои отец и дед поедают свет, а порой и она там, и её запах, когда я у себя под одеялами под остановленной птицей.
[2]
Это наше отличное большое местечко, и мы просто сами живём в этом доме. Мои руки горят, когда я подставляю их под шар. Пылающий шар — так он его назвал, а ещё у Праповерха было особое средство, которым он себя натирал, чтобы жар шара остывал на его спине. Под наплывом он оставался синим. Пусть хозяйка возвратится, чтобы показать мне, как управлять собой. Я знаю, как тянуть сани, и как обрабатывать пушнину, и как выкрикивать имена всех, кого нет, например, Отца, Джейсона и Праповерха. Будь она здесь, я смог бы управлять собой и пуститься на поиски, не покидая дом пустующим. В каждом холме есть нечто такое, что удерживает его от соскальзывания.
[3]
Я зарываю пищу на тот день, когда птица улетит. Я могу рыть ямы для еды так же, как мой отец и все остальные прорывались к ногам и волосам. Когда я помогал им копать, они дали мне зубы, я бросил их в птицу. На зубах не было пищи, и птица позволила им упасть обратно. Свои собственные зубы я держу прикрытыми. Он говорит, что я должен носить тряпьё, когда они работают, и что мне нельзя глотать. Предполагается, что я пошевелю пальцами, если грязь на мне станет слишком тяжёлой. Я пережёвываю её и оставляю на своих глазах, и кажется, что меня пачкает птица, а отец висит на ней. Тряпка сладка, но я не должен в неё говорить. Они забирают её после того, как выроют грязь, и далее она попадает в лабораторный кабинет. Немного грязи я оставляю при себе и сижу с нашими животными. На них трава и грязь, и мы уходим из дома, взяв наш груз с собой. Я могу положить Сладенькую на курган грязи, но она не хочет держать тряпку во рту. Я говорю ей, что лучше бы она закрыла глаза, но ей вечно нужно смотреть на меня, когда я накрываю её. Внутри моего тела мертвец. Тряпка у меня во рту удерживает его там.
[4]
Во времена тряпок-царапок, когда из наших ртов выходили облака, мы устраивали показы. Трепеща и вздрагивая, мы усаживались поудобнее, точно люди, и смотрели, как освещается и колышется холм. Время белого воздуха, словно птица не спала, но так оно и было, потому что Отец пинал выключатель машины, и воздуху снова приходилось чернеть, а наши рты курились облаками. Он запускал в небо свет, чтобы птица могла покормиться. Воздух поедал вещи, и то была наша ночная пора. Я зарывался рукой в свои рубашки и наблюдал за тем, как освещается птичье брюхо. Порой Отец направлял свет на дом или на дерево, а бывало и прямо на меня, так что я вообще не мог разглядеть, что же свет делает. Нам с Джейсом пришлось касаться друг друга, чтобы не оцепенеть. Мы сгрудились под конскими накидками и смотрели представление оттуда. Отец никогда не говорил. Он вращал колесо и подсыпал в чашку порошок. Только после того, как Джейс уснул, он начал нас колотить. А я так и не смог заснуть. Это был единственный раз, когда свет выплывал не из птицы, и стоило лишь прищуриться, как в свете проступили некие формы. Нам не устраивали показы, если Отец ещё не вернулся с горы, или если сани сходили с колеи, или если так решил Дед. Порой в течение дня Отец показывал для самого себя, тогда мне не разрешалось помогать или прятаться поблизости. Я не понимал, если свет уже есть, то как он мог добавлять его, и не было ли это способом злить птицу. Но он вытянул свои ящики с порошком, ссыпал его в чашку и пропустил свет насквозь. Ночью света обычно хватало, чтобы таскать еду, но мне никогда не хотелось делать что-либо, кроме как забиться с Джейсом под накидки и смотреть. Показов было так много. От света птица посинела. Отец сказал, что мы видим первые вещи, которых не видели даже самые первые из людей. Они были здесь гораздо раньше, сказал отец, с тех времён, как все впервые упали, ещё до того, как вода остудила горящее дерево. Я так и не понял, что мне нужно знать о том, что я видел. Мир осветился его движущимся светом, который пробивался сквозь чашку с порошком. Было ли нечто подобное внутри птицы, из-за чего нам казалось, что здесь внизу мы движемся? Являемся ли мы формами, на которые открывает свой рот птица? Всё всегда остаётся порошком, и свет позволяет нам смотреть на него. Отец измельчал вещи, чтобы выяснить, как они выглядят, если через них пропускать свет. Он брал от меня кусочки, или кусочки меня самого, но те показы случались во времена, когда меня заставляли стоять за домом в ожидании, пока машина не перестанет громыхать. Когда она была здесь, то говорила Отцу, чтобы он брал порошок где-нибудь в другом месте. Она оставила меня при себе, и я мог бывать в её комнате вместе с ней и глядеть в большое окно, несмотря на то, что снаружи она повесила тряпицу, которая закрывала обзор, и единственным, что я мог увидеть, был мужчина, нарисованный на изнанке; он двигал своим лицом только когда ему его двигал ветер.