Марк Шенетье в своей статье об остранении в «Эпохе» пишет, что хотя внутренние связи и пытаются определить отношения между «я» и миром, определяют они лишь степени виктимизации. Фигура власти (Отец, Бог) транспонируется на Слово, и тогда текст Маркуса — с нормальными синтаксисом и грамматикой, но с напрочь отбитой семантикой — манифестирует воинственность против отцовской власти номинации и определения, против его фаллогоцентризма. Используя набор фиксированных таксономий, но постоянно меняя определения, Маркус смещает и перетекстуализирует их, систематически затемняет то, что раньше было ясным. Чтение этой книги являет собой процесс обучения, который не закончится до последней страницы, с кучей сомнений, провалами в памяти, повторениями, интегративными трудностями, обработкой и размещением новой информации, усвоением перекрёстных ссылок. Это кумулятивный процесс, и смысл последующих частей прямо зависит от предыдущих.
Здесь Петер Вернон снова возражает: «повторяющиеся образы и фразы связываются между собой нелогичным, нерациональным образом».
Шенетье рассуждает структурно, ищет нарративные связи, тогда как, мне кажется, связи внутри рассказов поэтические, не структурные и не нарративные. Для возведения домов, по-видимому, необходима какая-то власть, но эта власть — анонимное невидимое агентство, которое может быть названо «Томпсоном», своего рода Богом, увиденным в горящем кусте: (см. Система богосожжения). Таким образом, Маркус пишет грамматику эмоций, инстинктов, боли. Его узус — это также таксономия, серия определений отношения индивида к внешнему миру (или, что более существенно, отношения внешнего мира к индивиду). Объект, воспринимаемый Маркусом в мире природы, всегда одушевлён, он обладает собственной жизнью и поэтому не может быть правильно воспринят с поверхности внешнего мира. Задача Маркуса — наделить этот внешний мир собственным голосом и волей, короче говоря, определить голос другого. Эта задача требует огромного сопереживания и воображения в создании нового языка, на котором автор не столько даёт голос неодушевленному, сколько позволяет неодушевленному писать самому, что приводит к изменению всех наших ожиданий относительно референциальности. Целан писал, что его стихи похожи на послания, блуждающие в океане, никак не интерпретированные, пока кому-то, где-то, когда-то не удастся найти бутылку и прочитать послание. Кажется, это относится и к тексту Бена Маркуса.
Итак, эта первая книга автора в своё время взбудоражила не один разум, но она продолжает действовать и десятилетия спустя. В 2020 году вышла книга Material Catalogue Майка Коррао и Ника Нутенбума, почти целиком состоящая из очередного странного словаря. Воистину, не Беном Маркусом единым полнятся каталоги интратекстуального галлюциноза. Аннотация обещает «знакомство с инструментами, которые позволяют субъекту выполнять специализированные задачи и ритуалы или просто выполнять повседневные задачи более эффективно. Источники многих из этих продуктов неизвестны. Некоторые из них порождены зональными аномалиями, другие — проявлением долгой длительности…» — словно парафраз «Эпохи», ободранной до голого каркаса из проводов и струн. «Каталог» поделён на разделы: кибернетика, приборы и инструменты, облачение, питание, окружающая среда. Собственно, термины каталога тоже как будто наследуют книге Маркуса:
Небесное тело. Грудная клетка космического существа. Заросли буйной зелени и биолюминесцентных грибов. Место отшельничества.
Трухлявый кирпич. Плоть. Плохой строительный материал, но всё же строительный материал. Используется для строительства тел или других подобных структур.
Храм в пустыне. Плотная священная структура, скрытая в рельефе пустыни. Используется для призыва, навигации и медитации.
…и так далее. Безусловно, «Эпоха провода и струны» задала важный и значимый вектор развития для последователей и исследователей, практиков и мыслителей, но это было только начало. В 1997 году у Маркуса выходит рассказ «Подъятие тюремной койки», в котором уже чувствуется, куда дальше отправился автор в своих поисках. История, написанная в духе «повествовательных» текстов «Эпохи», всё же тяготеет к большему прояснению, сохраняя, однако, фирменную странность авторского языка: экономное использование слов и наивное, часто беспорядочное мышление, будто бы от лица ребёнка.