Должно было пройти ещё десять лет, прежде чем поклонники его таланта дождались нового романа. «Пламенный алфавит» вышел в 2012 году и поставил вопрос ребром: что, если бы токсичные высказывания были, скажем, ядовитыми на самом деле?
«Мне всегда казалось, что язык обладает чрезвычайно сильным потенциалом», — говорит Маркус в интервью. «Думаю, он меняет нас на химическом и биологическом уровне. Когда я размышляю в таком ключе, язык представляется мне своего рода наркотиком — тогда что случится, если мы примем его слишком много, если он переполнит нас и отравит?»
Язык — его сила и ограничения, его изобилие и бедность — по-прежнему занимают Маркуса, чьи запутанные, экспериментирующие с формой книги вывели жанры романа и короткого рассказа за границы их возможностей. Но для подготовки к написанию «Пламенного алфавита», автору пришлось погрузиться в прошлое.
«Я глубоко исследовал христианский и еврейский мистицизм, которые в некотором смысле противопоставлены языку, или, иначе говоря, рассматривают религиозный опыт как нечто выше или за пределами языка», — говорит Маркус. «Язык не способен приводить нас в то невыразимое чувство, которое мы достигаем в религиозном смысле. Поэтому мне захотелось узнать, какими бы мы стали, если бы лишились возможности общаться друг с другом. Будет ли такая перспектива приводить нас в опыт отчаянного одиночества, или к неким религиозным состояниям? Мне нравилось писать эпизоды, в которых люди не могли разговаривать или смотреть друг другу в глаза. Даже телевидение, которое они смотрят, подверглось цензуре, замазавшей все лица».
В завязке романа Сэм и его жена начинают чувствовать недомогание, причина которого им в точности не известна. Однако, после того, как их дочь-подросток Эстер покидает дом, супруги тут же идут на поправку. Ужасающее откровение, что их дитя — точнее, её речь — отравляет их, обрушивается на родителей. Вскоре становится очевидно, что недуг распространяется и за пределы их маленькой еврейской общины: другие еврейские дети начинают говорить на токсичной форме языка, потенциально смертельной для взрослых. Сэм с ужасом наблюдает, как болезнь распространяется на детей других религий, как создаются карантинные зоны…
Мы уехали в учебный день, чтобы Эстер нас не увидела. В свою сумку, собранную на рассвете, когда Клэр, наконец, рухнула в сон напротив закрытой на два засова двери спальни, я убрал полевой бинокль, звукоизолирующие материалы и достаточное количество рулонного поролона, чтобы укрыть двух взрослых. Поверх всего этого уложил коробочку противошоковых таблеток, детский радиоприёмник, переделанный под токсикологический детектор, нераспечатанный набор для дыхания Dräger Aerotest и свои таблицы симптомов.
Это было подручное оборудование, медицинское снаряжение, которое я мог использовать на ходу, из машины, ночью. То есть, если у меня вообще будет такая возможность.
Я не стал брать с собой иглу ЛеБова. Иглу я уже пробовал, и она не помогла.
Из второстепенных припасов — медицинские соли и портативная горелка, медный порошок для фонической засолки, несколько резиновых грелок и куча войлока. Маски для глаз, беруши и горловой аппарат, который обеспечивал белошумность, извергая на меня защитный барьер шипящего звука.
В накладной карман для быстрого доступа я положил персональный дозиметр шума, переделанный под измерение детской речи. Я хотел заранее слышать их приближение.
В кармане я носил штангенциркуль для измерения лица, хотя к этому времени столь тонкие измерения уже не требовались. Диагностику можно было провести, просто взглянув.
Мёрфи насмехался над этим приспособлением, называя его солью на рану. Он говорил вещи и похуже, говорил, что я вожусь с игрушками. Медицина, — говорил Мёрфи, — это тщетное украшение внутренностей твоего тела. Камуфляжный окрас, ритуал и суеверие, типичные еврейские штучки.
У Мёрфи были другие планы. Мёрфи вооружался по списку ЛеБова, и заказы от ЛеБова приходили из самого Рочестера, где впервые появились сообщения о речевой лихорадке, причём предостережения носили до того тотальный характер, что удивительно, как это люди не стали хоронить себя заживо.