Конечно, у меня нет никаких доказательств того, что не стали.
Наконец, в фольгированную защиту я упаковал сами нестабильные артефакты: кое-какие образцы речи нашей дочери Эстер, записанные и написанные. Языковой архив этой девочки. Бумага и плёнки, обширный конспект интересов, спектр настроений. Наша заразная девочка, четырнадцати лет от роду, поёт, смеётся, кричит, шепчет, спорит, говорит вполголоса, придумывает слова. Произносит буквы, числа, кричит от боли. Даже высказывания на иностранных языках, которые я велел Эстер записать фонетически.
Боль — слишком мягкое слово для такой реакции. Точнее было бы сказать сдавливание — нестерпимый спазм в груди и бёдрах, хотя я не делал измерений, чтобы подтвердить это. Процессия серолицых граждан выстроилась к прибору для определения симптомов Маршалла, что был вмонтирован в тротуар у медицинского центра на Пятой улице, дабы определять, насколько наши внутренности зашлакованы избытком речи, насколько мы побледнели от языкового токсина. Но игла цеплялась за каждые сопение и боль, и почти у всех прибор выявлял передозировку, ожог, невозможность помощи.
Пока что сокрушение оставалось личным наблюдением, как и большинство симптомов, о которых мы слышали, и поэтому им можно было пренебречь.
Эта сумка со снаряжением, тяжёлая, как маленький ребёнок, отправилась в машину последней.
Вторая часть романа читается как кафкианский кошмар: Сэм, разлучённый с Клэр, попадает в изолированный исследовательский центр, где его заставляют работать над созданием нового языка, который будет невосприимчив к вирусу. В третьей части Сэм живёт в лесу недалеко от своего дома, где он становится существом из еврейской народной сказки. Маркус с таким же вдохновением рисует подпольную религию «лесных евреев», которые молятся в отдельных хижинах и получают проповеди через специальный гелевый пакет. Хотя здесь характеристика играет второстепенную роль перед видением, в ЛеБове, красноречивом, авторитарном и легкомысленном человеке, Маркус переосмыслил классический американский архетип. Библейский в гневном ветхозаветном смысле роман Маркуса превращает повседневное существование Америки во что-то узнаваемое, но совершенно чуждое прежнему опыту (опять).
«Мы пировали на гнилом материале, — признаётся Сэм, — потому что его создала наша дочь. Мы кормились им, а он разбухал внутри нас, разлагался и превращался в прах».
«Есть невероятная преданность в том, что вы испытываете, будучи родителем, — говорит Маркус, — и эта преданность, как мне кажется, чисто биологическая, она позволяет нам любить своих детей безоговорочно. Меня очень интересовал этот конфликт — когда причина болезни прямо в твоём доме, но она же предмет твоей величайшей любви». И когда Сэм лишается языка и бьётся в попытках защитить свою семью, он показывает упорную, молчаливую человечность, что всегда сохраняется — возможно, ещё до появления языка — и не зависит от любых форм коммуникации. Он более не способен пользоваться языком, хотя у нас, конечно, есть доступ к его мыслям. Теперь, когда он больше не думает словами, он ощущает себя ближе к семье, чем когда-либо прежде. Здесь кроется романтическое представление о том, что, помимо языка, мы всё ещё обладаем глубоко эмоциональной жизнью, чувствуем печаль и радость, и что недоступность языка, которым мы пользовались, чтобы делиться этими чувствами, не лишает нас человечности.
В последующие годы Маркус выпустил несколько сборников рассказов, каждый из которых объединяет в нечто целостное общий круг тем. «Покидая море» (2014) — своеобразный анализ человеческой психики, сексуальности и современного языка. В этой книге, среди прочего, переиздан «Костюм отца». В «Записках из тумана» (2018) даётся антиутопическое видение отчуждения в современном мире, «космически и комически меткое». Весёлая экзистенциальная катастрофа a la Marcus. Самый поверхностный компаративизм показывает интересные соответствия между отдельными текстами разных лет. Например, если сравнить начало рассказа «Не высовываться и не сдаваться» с приведённым выше отрывком из «Пламенного алфавита»:
Джеймс суетится по дому, собирая всё, что можно. Он говорит, что нужно собирать вещи с лёгкостью и умом. Мне нравится эта солдатская сторона моего мужа. Я чувствую себя почти очарованной. На этот раз эвакуация обязательна — надвигается что-то серьёзное и нехорошее, и я почти жалею, что в нашем маленьком посёлке нет красивой сирены для таких случаев. Сирена придаёт катастрофе ощущение весомости, ощущение, что происходит что-то важное, что редко удаётся почувствовать. Джеймс сказал, что возьмёт нашу «экстренную сумку», о которой я даже не знала. Что он в неё положил? Груши, медицинскую марихуану, «Перкоцет» и замороженные «Сникерсы»? Что-то мне подсказывает, что это больше, чем просто сумка для батареек-верёвок-свечей-и-спичек. Джеймс весь надулся, распух и покраснел, пока загружал машину. Для него это слишком. Тем не менее, приятно видеть его взволнованным, ответственным, живым. Тяжело наблюдать, как мужчина в его возрасте постепенно теряет смысл жизни, как это происходит с ним, как он таскается по кухне в попытках довести до совершенства свои соусы, большинство из которых в итоге выливаются на заднюю лужайку, ведь сколько, на самом деле, залитой соусом плоти способны мы вдвоём употребить?