Хлопья снега медленно падают на клинок и замерзают холодными бриллиантами.
— Давай же, — шепотом выдыхает мальчик. — Давай…
Зверь прыгает; мальчик падает навзничь от сильнейшего удара в грудь, как если бы его лягнул жеребец. Он и весит столько же; извивающаяся туша прижимает к земле худое тело мальчика. В груди что-то хрустит, боль тупая, и в легкие будто насыпали сухих листьев. Он знает, что сломаны ребра, но почти ничего не чувствует. От крови, стекающей по клинку ему на руки, идет пар.
Наконец зверь затихает. Мальчик собирается с силами и считает до трех, а потом спихивает воняющую тушу на бок. Иглы все еще дрожат и испускают прозрачную жидкость. Он соблюдает осторожность, стараясь их не касаться.
Из-за того, что кровь зверя уже начала сворачиваться, рукоятка меча прилипла к пальцам. Он высвобождает руку, бросает меч в снег и достает из сапога зазубренный нож для свежевания. В ветвях над ним поют птицы, хотя птичье пение на Калибане никогда не отличается мелодичностью: хищники вызывают друг друга на бой, а падальщики каркают, предвкушая мертвечину.
А потом мир вокруг бледнеет и гаснет, но появляются и другие — настоящие — звуки: пощелкивание вентилятора в воздушном фильтре; тяжелые шаги на палубе над ним; вездесущий гул работающих двигателей.
Наконец он открывает глаза.
Оба глаза. И оба видят. Он смотрит на светосферы на потолке, от которых исходит холодное свечение, улавливает едкий запах дезинфектанта, обычный для медицинских залов.
Корсвейн поднимается со стоном боли и говорит:
— Воды.
XVIII
На утренней вигилии его мысли витали где-то далеко. Преклонив колени вместе с братьями и при этом двигаясь неуклюже из-за тупой боли в покрытом синяками теле, он заметил, что добиться состояния целеустремленности, лишенной сомнений, стало необычайно трудно.
Склонив голову и прижав лоб к эфесу меча, Корсвейн выглядел как рыцарь, погрузившийся в прилежные размышления о предстоящем крестовом походе, но на самом деле погружен он был в воспоминания. Его мысли возвращались к планете, которая его ненавидела.
Тсагуальса.
Это название заставило его презрительно усмехнуться, но усмешку скрыл капюшон, отбрасывавший тень на его лицо. Тсагуальса, мертвый мир, который присвоили Повелители Ночи; мир, в котором примархи превратились просто в орущих друг на друга братьев; мир, где когда-нибудь будет возведена крепость, которая станет оплотом врага.
Как только бдение завершилось, его окликнул Траган. Остальные рыцари один за другим покидали зал размышлений; белые сюрко, надетые поверх доспехов, не могли полностью скрыть боевые шрамы, оставшиеся у каждого на черной броне.
— Ваша Светлость, — приветствовал Траган, как только он приковылял ближе.
Корсвейн улыбнулся в ответ.
— Не надо больше так меня называть, капитан. Что-то случилось?
Как и остальные братья, Траган под белым сюрко был облачен в полный доспех; капюшон был откинут, открывая лицо с четкими, орлиными чертами.
— Нас призывает Лев.
Корсвейн проверил бы оружие, будь оно все еще при нем.
— Очень хорошо.
XIX
Как стало обычным за последнее время, повелитель Первого легиона проводил ночь, сидя на богато украшенном троне из слоновой кости и обсидиана. Опираясь на резные подлокотники, он держал соединенные кончики пальцев у самых губ. Глаза, пронзительно-зеленые, как леса Калибана, не мигая смотрели прямо, следя за мерцающим гололитическим изображением охваченных войной звезд.
Траган и Корсвейн вместе приблизились к трону. В их движениях не было и намека на синхронность: капитан обнажил меч и преклонил колени перед сеньором, и Корсвейн последовал за ним, но медленнее — его тело все еще плохо слушалось, мышцы все еще с трудом выполняли то, что от них требовалось. Лев принимал эти знаки почтения с бесстрастием, а когда заговорил, то голос его прозвучал, как раскат далекого грома — не было сомнения в его нечеловеческой природе, и бледный шрам на смуглой шее никак не мог смягчить его интонации.
— Встаньте.
Они подчинились. Корсвейн держался напряженно и скрестил руки на груди; в отличие от остальных, его доспех украшала белая шкура, наброшенная на спину. Клыкастая голова зверя, которому когда-то принадлежала шкура, покоилась на наплечнике, скрепляя этот импровизированный плащ.
— Вы звали нас, сеньор?
— Да. — Лев даже не пошевелился. — Установлена связь с имперскими силами.
— Новые приказы? — спросил Корсвейн, чувствуя, как быстрее забилось сердце. — Нас призывают?
— Ни то и ни другое. Мы продолжим Трамасский крестовый поход, пока эти системы не станут нашими. Само выживание Империума зависит от того, чего мы добьемся среди этих далеких звезд. Нет смысла защищать Терру, если вся остальная империя обратится в пепел.
— Я не понимаю, сир. Кто именно с нами связался?
Лев покачал венценосной головой, не отводя взгляда от гололита. В его глазах отражалось свечение, которое исходило от звездных скоплений и планетных систем, а голос был необычно мягок:
— Мы связались с несколькими из моих братьев и их легионами. В первый раз с тех пор, как мы расстались с Волками.
— Так это Волчий Король, сир? — Корсвейн и не пытался скрыть неприязнь. Прощание Ангелов и Волков едва ли можно было назвать братским.
— Нет, Кор. Сигнал пришел от Жиллимана и наших кузенов в Тринадцатом легионе. Повелитель Ультрамара знает, что мы не можем добраться до Терры, и, судя по всему, хочет, чтобы мы присоединились к нему.
Прежде чем воины ответили, Лев прищурил по-калибански зеленые глаза. «Империум в своей бесконечной жажде власти взрастил не воинов с человеческой добротой в сердце — он создал ангелов с сердцами холодными, как сталь». Он поднялся с трона и двинулся вокруг гололитического стола, глядя, как планеты вращаются вокруг своих солнц.
— Сыны мои, — улыбнулся он, и в этой улыбке не было и тени теплоты. — Кажется, Хорус не единственный, кто возомнил себя наследником империи.