Я могла бы стать образцовой женой, и все сказали бы "какая хрупкость!" Я могла бы родить пятерых, и все сказали бы "какое самопожертвование!" Я могла бы поселиться аскетом во влажной горной пещере, и все сказали бы "какая душа!" Я могла бы рисовать картины в одном цвете, и все сказали бы "какой талант!" Я могла бы, полуголая, прогуливаться ночными дорогами в поисках заработка, и все сказали бы "какой выбор!" И только когда я покажусь им в своей правде, они будут мрачно молчать.
- Ты веришь в любовь, моя милая девочка? - то ли спросил, то ли признался Сава, заставив мои мысли суетливо биться об старые стены комнаты. Он подошел ближе, оставив между нами личную свободу длиной в три шага.
- Я верю в биологию, мой живой мальчишка! - ответила я, пряча в покое свое дрожь.
- Так если я скажу, что люблю тебя, ты скажешь...
- ...что понимаю твои порывы.
- А если я возражу тебе и назову это глубоким осознанным чувством, а не секундным импульсом...
- Тогда я попрошу тебя не обманывать никого из нас двоих.
Сава сократил расстояние между нами до одного короткого вдоха. Похоже, он не из тех скучных мужчин, которых останавливают различия в трактовке терминов. За его спиной стоял лукавый бес, а не обиженный ангел, и в этом была соблазнительная честность. Сава тщательно выискивал в моих глазах женскую хитрость, провокацию, манипуляцию, но находил любознательность первого и смелость последнего человека на планете. Его настойчивые руки ложились на мое сильное тело, а моя пугливая душа думала только о том, кем он все-таки есть - моим началом или моим концом... Его уверенные поцелуи ложились на мои губы, будто всегда там и были, а я гнала от себя образ гонимой прериями газели. Он может поймать меня, если захочет, этот нежный и жестокий охотник. Я могу отдаться ему без остатка, не потеряв ни грамма самой себя? Я могу называть его имя какую-то тысячу раз в день, не забыв собственное? Я могу свернуть за инстинктом, не потеряв главной дороги и верховной цели? Жажда свободы и надежда принадлежать кому-то по очереди просыпаются со сна в человеческой душе, делая ее такой несчастной, которой делает только выбор. Сегодня я выбираю его... Того, кто вдыхает запах моих волос и в награду целует шею и плечи, выискивая мягкую кожу под холодной одеждой. Он останавливается, чтобы заглянуть в глаза и не найти в них сомнения, и позволяет себе самые крепкие из всех возможных объятия и самые интимные из всех возможных поцелуи. Вечный привкус свинца на губах тает под ними, оставляя сомневаться в том, что вообще когда-нибудь был. Что-то бьется и дрожит под ребрами, раскачиваясь волной до самых пяток. Я читала, что страсть - сладкая на вкус, но моя оказалась чуть кислой, как страх, тревога и ожидание. Небо за окном зашторило тяжелыми тучами, и в кабинете, как в театральном партере, вдруг стемнело. Бледно-желтый коридорный свет пробивался под старой, никем не запертой дверью, намекая, что есть мир и вне этих стен, но это только подогревало кровь. Мы остановились на мгновение, чтобы взглянуть друг на друга, когда уже не осталось чего снимать с себя.
- Разве бывает еще большая откровенность? - спросил Сава и получил в ответ короткую обнаженную улыбку.
И это была правда: ничего более откровенного, чем тот вечер, не произошло больше никогда в моей жизни.
Глава 15
Огромный человек стоял, закатив глаза, над моей кроватью. Его веки и губы дергались под быстрое монотонное гудение его неприятного высокого голоса. Он немного раскачивался назад и вперед, вводя себя в транс, а меня - в смущение. Когда первые капли воды сорвались с его шустрого веничка и бесцеремонно упали мне на лицо, я окончательно проснулась и уперлась локтями в теперь уже неуютную кровать. Стефан, одетый, как на самую важную службу, продолжал петь какие-то молитвы и кропить меня святой водой. Быстро привыкнув к этому алгоритму, я осмотрела всю комнату. По обе стороны от меня робко стояли двое парней - слуги бога или Стефана. Жидкая щетина одного и застенчивые взгляды поверх сброшенного одеяла другого говорили о том, что эти парнишки еще не доросли и до вечернего кино, не говоря уже об утреннем экзорцизме. В самых дверях стояли мои родители. Мать прижала руку ко рту и тихо всхлипывала, а отец водил встревоженным взглядом по всем присутствующим, словно ища какого-то объяснения или ожидая сигнала, который позволил бы спокойно покинуть этот цирк и пойти на работу. Но сейчас все, похоже, имели указание смирно оставаться каждый на своем месте. Даже я.