"ой-ой-ой"... Пасюк расстелил на столе газету и, разобрав свой ТТ, смазывал каждую детальку. Гриша невесело насвистывал что-то. Я выпрямился на стуле, спросил у Пасюка:
- А что это за банда такая - "Черная кошка" эта самая?
Пасюк поднял на меня прозрачные серые глаза, пошевелил бровями, сказал медленно:
- Банда. - Помолчал, добавил: - Банда - вона и есть банда. Убийцы та грабители.
Сволочье отпетое. Поймаем, Бог дасть, уси под "вышака" пойдуть. Тоби вон Шесть-на-девять пусть лучше расскажет, он говорун у нас наиглавный...
Фотограф, видимо, уже привык к своему необычному прозвищу, или мнение Пасюка его мало волновало, или желание рассказать было в нем сильно, но, во всяком случае, Пасюку он ничего не ответил, только рукой махнул на него и протянул презрительно:
- Ба-анда - она и есть ба-анда! Она ни на одну другую банду не похожа, потому нам и поручено ее разрабатывать...
- Особо тоби, - разлепил в усмешке обветренные узкие губы Пасюк. - На тебя сейчас уся надежда...
А фотограф сказал мне:
- Банду эту второй год ищут, а выйти на след не удается. Был бы я Лев Шейнин - обязательно об этом деле книгу бы написал!
- А о чем же писать, коли следов никаких нет? - поинтересовался я.
- Нет, так будут! - уверенно сказал Шесть-на-девять. - Хотя, конечно, увертливые они, гады. Грабят зажиточные квартиры, продовольственные магазины, склады, людей стреляют почем зря. И где побывали - или углем кошка нарисована, или котенка живого подбрасывают.
- А зачем? - удивился я.
- Для бандитского форсу - это они вроде бы смеются над нами, почерк свой показывают...
Распахнулась дверь, вошел Жеглов, мы все повернулись к нему, и он сказал:
- Значитца так: ты, Пасюк, завтра с утра поедешь с телом Векшина в Ярославль, от нас всех проводишь его в последний путь, мать его постараешься успокоить. Хотя какое к чертям собачьим тут придумаешь успокоение!
Лицо у него было черное, подсохшее, будто опаленное, и камнями ходили желваки на скулах.
Пасюк вытер жирные от ружейного масла пальцы о кусок газеты, аккуратно свернул его и бросил в корзину, встал, коротко сказал:
- Есть, будет сделано...
- Вы, Тараскин и Шарапов, со мной завтра дежурите в группе по городу.
- А я? - обиженно спросил Гриша Шесть-на-девять. - А я что буду делать?
- Ну и ты с нами, конечно, куда ж тебя девать? Всем спать немедленно.
Сон был неплотен и зыбок, как рассветный туман, и лишь на мгновение, кажется, прикрыв глаза, я испуганно вскочил на кровати - показалось, что я проспал. В комнате было темно и очень холодно, и мне жаль было вылезать из нагретой за ночь постели. Я вытащил из-под одеяла руку и посмотрел на мерцающий зеленым светом циферблат: стрелки плотно слиплись на половине седьмого. Я досадливо крякнул - пропало полчаса сна; и я подумал о том, что утрачиваю фронтовую привычку спать до упора, используя каждую свободную минуту, возмещая вчерашний недосып и стараясь хоть миг вырвать у завтрашнего.
Со стула рядом с кроватью взял папиросу "Норд", чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся. Ничего нет слаще этой первой утренней затяжки, когда горячий сухой дым ползет в легкие, заливая голову мягкой одурью, и тело наполняется радостным ощущением бездельного блаженства, когда точно знаешь, что у тебя есть несколько свободных от беготни, суеты и забот минут, отданных всецело пустому глядению в потолок и удовольствию от горьковато-нежного табачного вкуса.
Окно комнаты выходило на перекресток у Сретенских ворот, и когда машины на улице, сдержанно урча, сворачивали с бульвара на Дзержинку, свет их фар белыми плотными столбами таранил стекло и, ворвавшись в комнату, упирался в стену, на одно мгновение замирал, словно в раздумье, куда ему дальше деваться, и затем стремительно прыгал на потолок яркими сполошными пятнами, прочерчивал его наискось и прятался в углу за карнизом, будто там была дырка, через которую он навсегда исчезал из комнаты.
Я лежал, глазел на прыгающие со стены на потолок пятна голубоватого света, курил папироску и думал о том, что в МУРе мне, наверное, придется нелегко. Чуть больше суток минуло с того момента, как я вошел в желтый трехэтажный особняк Управления милиции, предъявил в подъезде пропуск, поднялся на второй этаж, разыскал комнату номер 64 и постучал в дверь.
- Открыто! - крикнули тонким голосом из кабинета. Я вошел и представился по-уставному:
- Оперуполномоченный старший лейтенант Шарапов для прохождения службы прибыл!
Хозяин кабинета, по-видимому тот самый знаменитый старший оперуполномоченный Глеб Жеглов, начальник оперативной бригады отдела по борьбе с бандитизмом, к которому меня направили для стажировки, сидел за письменным столом, заваленным папками и исписанными на машинке листами. Меня удивило, что у знаменитого сыщика такой невзрачный вид - был он очень тощ, очень длинен, и очень сильные очки в роговой оправе сидели косо на хрящеватой переносице. И наверное, от сознания физической своей немощности держался он очень важно. Смотрел поверх меня, откидывая голову и задирая высоко подбородок, и, хотя происходило это скорее всего от недостатка зрения, вид у него при всей его нескладности все равно был крайне высокомерный.
- Ну, здравствуй, Шарапов! - сказал он наконец. - Из кадров о тебе уже звонили.
В общем, мы таким тебя и представляли...
Я не понял, кто это "мы", но отчего-то мне стало неловко, и я ответил, пожав плечами:
- Обыкновенный...
- Конечно, обыкновенный, только вот такие обыкновенные фронтовые ребята и нужны нам. Чем занимаемся, знаешь?
Я кивнул, но, видимо, не совсем уверенно, потому что оперативник важно сказал, подняв вверх палец:
- Бандитизм. Убийства. Разбой. А это тебе не фунт изюма. Ты на фронте разведчиком был?
- Точно. Командир разведроты.
- Приживешься. Весной будет набор в юршколы - мы тебя туда быстренько затолкаем...
В этот момент с шумом растворилась дверь, и в кабинет влетел парень смуглый, волосы до синевы черные, глаза веселые и злые, а плечи в пиджаке не помещаются.
Мельком взглянул, засмеялся - как пригоршню рафинада рассыпал:
- Ты Шарапов? Здорово! Жеглов моя фамилия...
Я удивленно посмотрел на человека за столом, а Жеглов крикнул ему: