И тут как раз пришёл доктор.
Мальчишка всё перепутал, и привёл обычного доктора, а не ветеринара. Узнав, что его вызвали к кошке, доктор пришёл в крайнее негодование, но тройная оплата визита примирила его с необычною пациенткой — я понимала, что спасти Мисси может только чудо, и ждать прибытия другого врача нельзя. Впрочем, доктор ничем не смог помочь — да и никто бы не смог, наверное. Мисси умерла у него на руках, прямо во время осмотра вдруг сильно вытянувшись и окостенев в считанные секунды. Шерсть к тому времени с неё слезла практически полностью, лысый трупик выглядел ужасно, но почему-то сильно заинтересовал нашего доктора. Он говорил, что никогда не видел столь быстрого трупного окоченения и хотел произвести вскрытие. Обещал отказаться от платы за вызов, если я позволю ему забрать труп несчастной кошки с собой. Я не могла допустить подобного издевательства над телом моей бедной подруги, доктор настаивал и уже даже начал сам предлагать мне деньги. Возможно, он чувствовал мою слабость — мне было плохо, хотелось поскорее остаться одной и оплакать несчастную Мисси — потому и был таким настойчивым. Не знаю, чем бы всё это кончилось, но тут во флигель заглянул Берт, и, узнав причину спора, принял мою сторону и быстро выпроводил назойливого доктора.
Я была слишком слаба и решила отложить похороны Мисси до следующего утра. Оставила её тельце там же, на меховой подстилке во флигеле. Никогда не прощу себе этой слабости, стоившей моей четвероногой подруге посмертного надругательства.
Утром, когда я заглянула во флигель, прихватив шляпную картонку, которая должна была послужить последним пристанищем бедняжке, меховая подстилка оказалась пуста. Обежав весь сад, я обнаружила то, что осталось от Мисси на подъездной дорожке у чёрного входа — кто-то обезглавил и выпотрошил несчастную, а тело разрубил на несколько кусков, да ещё и облил керосином. Хорошо, что я ранняя пташка, наткнись на это безобразие кухарка — и разговоров хватило бы на месяц. Поэтому я поспешила собрать останки несчастной кошки в коробку из-под шляпки и похоронить под кустом сирени на клумбе перед нашим окном — я надеялась, что ей там понравится, во всяком случае, при жизни она любила греться на этой клумбе.
Домашним я ничего про это не рассказала, достаточно с них и прочих переживаний. Сама же ломала голову и никак не могла понять, кто и, главное, зачем мог совершить подобное зверство? Не хотелось бы думать, что солидный доктор мог дойти до такого безумства в своём профессиональном рвении, чтобы под покровом ночи тайком возвратиться в наш сад и совершить столь вожделенное вскрытие? Но если не доктор, то кто?
А через двенадцать дней умер садовник.
Сначала он жаловался на боли в суставах — но он и раньше на них жаловался, и мы не придавали этому особого значения, пока однажды он не упал прямо на дорожке, и не смог больше встать. Пришлось звать шофера, чтобы помог отвести его в дом, и снова посылать за доктором. Сначала я испугалась, что с садовником приключилась та же напасть, что и с Мисси, а, значит, это действительно заразно, и мы все на очереди, особенно я сама. Но приехавший доктор успокоил нас, заявив, что столбняк не заразен, и нам ничего не грозит — если, конечно, я не поцарапаю одной и той же иголкой сначала руку несчастного до крови, а потом и «свой прелестный пальчик» — он так и сказал, тот доктор, а ведь рядом в муках умирал несчастный садовник, помочь которому было уже невозможно. Доктор же всё повторял про пальчики — очевидно, считал это весёлой шуткой, и сам же смеялся… всё-таки я вынуждена признать, что он оказался не слишком деликатным человеком, этот доктор…
Садовник умер через три дня. Я сидела с ним до последнего, видя в этом свой долг. Даже если не принимать во внимания проклятье, человек пострадал, пытаясь сделать лучше мой сад, и посидеть рядом — самое малое, что я могу для него сделать. Сначала постоянно заглядывал Берт и всё пытался уговорить меня пойти отдохнуть, но сдался, видя мою непреклонность, и оставил одну. К тому времени несчастного садовника уже окончательно парализовало, он не мог даже говорить, только смотрел на меня. И в глазах его я видела отражение собственной вины. Он не обвинял меня — я сама себя обвиняла.