Я низко поклонился в сторону сцены, где восседал вице-канцлер, и выпрямился, ожидая шквала аплодисментов, которых подобное вступление удостоилось бы в любой европейской академии. Признаться, я изрядно растерялся, когда вместо аплодисментов услышал нечто, куда более похожее на смех.
Краем глаза я видел Сидни, тот гримасничал и кривлялся: мол, наговорил с три короба, а все впустую. Как это понимать? В Париже никто бы не удостоил своим вниманием диспут, на котором ораторы не изощрялись бы в риторике и не украшали бы свою речь стилистическими фигурами, сколь бы абсурдны они ни были. Но оказалось, что англичане, по-видимому, предпочитают совсем иное — простоту и скромность. Смеялись уже без малейшего стеснения, смеялись почтенные члены колледжа, а студенты брали с них пример, кривляясь и передразнивая мой акцент — занятие, достойное школяров! Напротив меня развалился доктор Андерхилл, свободно облокотившись на кафедру. Судя по его улыбке, он уже считал себя победителем. Пфальцграф громко и откровенно зевал.
— Категорически отвергаю! — крикнул я, с размаху ударив кулаком по кафедре, а затем выразительно поднял руку, смех умолк, похоже, все слегка растерялись. — Я категорически отвергаю мнение, будто звезды неподвижно закреплены на небесном своде! Звезды небесные той же природы, что и наше Солнце, и не могут отличаться от него, а область хвоста Медведицы не более заслуживает наименования Восьмой Сферы, чем Земля, на которой мы обитаем. Обладающие разумом должны признать, что видимое глазом движение Вселенной происходит от вращения Земли, ибо куда меньше оснований предполагать, будто Солнце и весь бесконечный космос с его бесчисленными звездами вращается вокруг этого крохотного комочка, именуемого Землей. Напротив, разум требует согласиться с тем, что это Земля движется в космосе. И впредь наш разум не должен находиться в плену представлений об этих восьми или девяти сферах, ибо существует одно лишь небо, глубокое и бесконечное, с неисчерпаемым количеством миров, подобных нашему, и все они движутся по собственным своим орбитам, как вращается по своей орбите Земля.
Я сделал паузу, чтобы набрать в грудь воздуха. Такое начало оказалось, похоже, куда более удачным, нежели моя вступительная речь. Андерхилл воспользовался моментом, чтобы меня перебить:
— Вы это утверждаете, сэр? — Довольная ухмылка не покидала его губ. — А мне кажется, дело не в том, что Солнце стоит, а Земля вращается. Кружится ваша голова, и не могут остановиться ваши мозги!
Он обернулся к соотечественникам, рассчитывая на их похвалу, и не был разочарован: громкий хохот приветствовал его тупую остроту и заглушил мой ответ.
С сожалением должен признать, что диспут не имел успеха и не стоит досаждать читателю более подробным его изложением. Все шло все в том же духе: доктор Андерхилл не мог предложить ничего, кроме старых, изношенных Аристотелевых догм и не искал иных доказательств, кроме ссылок на авторитет схоластов, поместивших неподвижную Землю в центр Вселенной. Ректор также заявил, что Коперникова теория есть не истинное описание устройства Вселенной, а лишь условная схема для вычислений. Все эти аргументы мне уже много раз случалось и выслушивать и опровергать в куда более ученых сообществах, нежели это собрание, однако в оксфордской школе богословия у меня не было ни малейшего шанса убедить публику, ибо Андерхилл не стремился изложить слушателям свою позицию, поскольку все присутствовавшие более или менее разделяли его взгляды и не желали выслушать мои хотя бы из простой любезности. Он просто старался высмеять меня, сделать из меня шута перед коллегами.
Так вот как эти люди понимают ученые диспуты, думал я. Кроме того, эта публика была настолько невоспитанна, что ее болтовня, выкрики и замечания временами вообще заглушали нас.
Во время моей горячей речи, в которой я приводил сложные математические выкладки, меня прервал сначала негромкий, но постепенно нарастающий рык. Естественно, после утренних событий подобные звуки пугали: я вздрогнул и взглянул, откуда исходил рык: голова пфальцграфа упала на грудь, и оказалось, что это просто его вельможный храп. Я сбился, а еще через минуту меня отвлек шум в задних рядах: какой-то студент энергично пробирался вперед, расталкивая публику, ему срочно понадобился доктор Ковердейл. Доктор Ковердейл, сидевший в переднем ряду, встал и двинулся к выходу, громким шепотом извиняясь перед каждым из коллег, кто вынужден был встать, чтобы пропустить его. Я не рассчитывал на любезность Ковердейла по отношению ко мне, однако было довольно странно, что он не выказывает уважения своему ректору и покидает зал в разгар дебатов.