— В честь встречи я даю тебе, славный атаман, большой той. А где вино, там никакого оружия не надо.
Карача отстегнул свою саблю, бросил в угол.
То же самое сделали все татары. Сняв было свою саблю и Кольцо, но потом нахмурился, тревожно оглянулся.
У Карачи шевельнулись брови, он обиженно проговорил:
— Все твои люди, атаман, могут пировать с оружием. Прошу, — в третий раз согнулся карача, приглашая на пир.
…И вот пиршество в полном разгаре. По стенам горели жировики. Казаки привычно сидели по-татарски прямо на коврах, рядом валялись отстегнутые, мешавшие им сабли. Вино лилось рекой, красивые служанки ходили меж пирующих, подливали им из длинногорлых кувшинов. Пьяненькие казаки начали пощипывать служанок, то и дело слышался женский визг и хохот.
Слуги оттаскивают захмелевших татар.
— Если атаман позволит, я каждому дам по наложнице, — сказал карача, сидящий рядом с Кольцом.
— Не-е, мы не баловаться прибыли.
— Дык что же не погреться об бабу, атаман?
— Цыть, — оборвал казака Иван.
К караче наклонился подошедший слуга-татарин:
— Этих шайтанов, видимо, невозможно споить, наши воины заждались.
Карача собственноручно налил Кольцу и встал:
— Я хочу говорить. Татарам встать, а гости пусть сидят.
Отстегнутая сабля Кольца тоже лежала на ковре.
Когда татары поднялись, карача воскликнул:
— За главного атамана Ермака-а!
Тотчас распахнулась дверь, в проеме с обнаженной саблей возник Заворихин, заорал:
— Попались, голубчики-и!
Кольцо мгновенно отрезвел, уклонился от обрушенного сзади на него удара, схватил саблю, вскочил. Карачи возле него уже не было — загороженный телохранителями, он уже ступал за порог потайной двери.
Мимо Заворихина с диким визгом бежали татары, топтали подносы с яствами, яростно рубили пьяных казаков.
Кольцо и несколько казаков, встав в круг, отбивались.
— Давай к выходу, атаман! Может, прорвемся…
— Не-ет! Пока этого гада не приколю, никуда я отсель не пойду! — хрипит Кольцо, прорываясь к стоявшему за татарами Заворихину. — Куда? Предатель!
Кольцу удалось свалить закрывавших Заворихина татар. Заворихин взмахнул было саблей, но Кольцо ловко вышиб ее, сквозь лязг сабель за спиной прокричал:
— Твори молитву, гад!
— Пощади! Христом Богом молю…
— Бога вспомнил, гадюка! — и яростно взмахнул саблей. Заворихин опрокинулся кверху лицом, дернулся, затих.
А у всех дверей уже стояли татары с луками. Когда Кольцо и еще с полдюжины уцелевших товарищей уложили последних рубившихся с ними татар, в казаков полетели стрелы. Первая же пробила горло Ивану Кольцу, он, постояв, рухнул. Попадали и остальные, прошитые стрелами.
— Атама-ан! — вскричал Черкас Александров, вбегая в бывший ханский покой. В руках у него был заснеженный мешок, в котором угадывалось что-то тяжкое и круглое.
Из смежной комнаты вышел Ермак.
— Чего орешь?
— Михайлов Яков в подсмотр пошел Кольцо проведывать…
— Ну?
— Застрелили его.
— Что?
— И еще. Вот… Ночью татары через частокол перекинули.
Черкас уронил мешок на пол, прислонился к стене и зарыдал.
Ермак опустился на колено, открыл мешок. На него глядят остекленевшие глаза Ивана Кольцо.
Застонал Ермак словно последним стоном. Через силу поднялся и, шатаясь как пьяный, шагнул к окну, распахнул его, оперся рукой об оконный косяк, долго смотрел на заснеженный пустынный двор.
— Не уберег я тебя, Колечушко! Как ответ перед Аленой держать буду?
Снег до боли резал глаза, выжимая из них слезы. Белый иней оседал на бороде и волосах. Рядом, по-детски всхлипывая, стоял Черкас Александров.
Поземка заметает десятки черных могильных холмов.
На крестах видны надписи: «Воевода князь Болховский», «Атаман Яков Михайлов», «Пушкарь Кузьмич»… Много могил без крестов и без надписей. Дальше лежат полузасыпанные снегом трупы стрельцов и казаков, которых не успели похоронить, торчат из-под снега ноги, руки…
Ночь Волки стаями приближались к крепостному тыну, усаживались полукругом и начинали выть, выматывая душу.
В избах светились красные глазки — горели и чадили лучины.
Умирающие казаки и стрельцы бредили зелеными лугами и едой. Наперебой рассказывали — один ел жареных лебедей, другой — поросенка, третий — блины.
На месте снега лишь лужицы, в которых отражается весеннее солнце. К десяткам одиночных могил добавилась одна братская.
На фоне черного бревенчатого частокола, в тени которого лежали остатки мокрого снега, Ермак выстроил уцелевшее войско — сотню с небольшим угрюмых, исхудавших за голодную зиму казаков да два десятка стрельцов.