— Да что ты, парень, своевольствуешь! Управы, што ли, на тебя нет? Узнает Семён Аникич, не похвалит тебя за это дело, не для этого он тебя своим посельщиком сделал, — переменил тон Яков.
— Эти речи ты, парнишка, брось… Начхать мне на твоего Семёна Аникича, боюсь и его не больше летошнего снега. Слезай, говорю…
— Аль казна моя понадобилась? Не разбогатеешь с неё, душегуб, — продолжал препираться с Ермаком Яков.
Ермак Тимофеевич усмехнулся:
— Дурья ты голова, парень, погляжу я на тебя… Нужна мне твоя казна! Ох, невидаль… Казны-то у меня сквозь руки прошло столько, что тебе и не сосчитать. Владей своей казной на доброе здоровье. Копеечки не трону… Мне подай грамотку.
— Грамотку? — удивился Яков. — На кой ляд она тебе!
— Это уж моё, парень, дело. Подай, говорю, коли жизнь тебе дорога. Ой, не дразни Ермака, худо будет. Слезай!
Лицо Ермака Тимофеевича вдруг стало страшно, глаза налились кровью, он угрожающе поднял нож. Яков испугался и не слез, а скорее сполз с лошади, бледный как полотно.
— Так-то ладнее будет, — заметил Ермак. — Ты в бега не пустись, догоню, быстрее Ермака никто не бегает. Припущу, что твой ветер.
Но Яков и не думал бежать. Он стоял как пригвождённый к месту. Страх перед этим лихим из лихих людей — грозным Ермаком, раз уже закравшись в его душу, как-то разом охватил всё его существо.
Ермак, не слыша ответа, зорко и пристально глядел на Якова и, видимо, сам убедившись в произведённом им ошеломляющем впечатлении, взял под уздцы лошадь, отвёл её к лесу и, привязав к стволу одного из деревьев, вернулся к Якову.
Тот продолжал стоять всё в той же позе.
— Вот теперь погуторим ладненько, по душе, — ударил его по плечу Ермак Тимофеевич.
Ножа в его руках уже не было. Ласковый тон Ермака и этот дружеский удар привели в себя Якова.
— Неладное ты затеял, Ермак Тимофеевич… — тихо проговорил он.
— Неладное… — передразнил Ермак Якова. — Значит, Яшенька, так надо…
Это ласкательное имя окончательно вернуло самообладание Якову, но он всё же удивлённо воззрился на Ермака Тимофеевича.
— Присядем да погуторим, — предложил ему Ермак и пошёл к опушке леса.
Яков последовал за ним и молча опустился рядом на траву.
— Любил ли ты когда-нибудь, Яша, красну девицу, а может, и теперь любишь? — вдруг прервал внезапно молчание Ермак.
— Люблю, — отвечал Яков.
— А коли любишь, да любишь так, что она для тебя милее света солнечного, дороже жизни твоей, что готов ты душу свою загубить за один взгляд очей её ясных, умереть за улыбку её приветливую, то ты поймёшь меня…
Якову вдруг стало ясно всё. Ермак сам говорил ему то, о чём с час тому назад просила выпытать у него Домаша, — он говорил о любви своей к Ксении Яковлевне.
«Вот зачем ему надобна грамотка Семёна Иоаникиевича, чтобы не дошла она до жениха её наречённого», — неслось в его голове.
Ермак между тем продолжал:
— Поймёшь ты, каково сердцу молодецкому, как поведут его лапушку с другим под венец, поймёшь, что за неволю на всё пойдёшь, чтобы помешать тому… чтобы того не было…
Ермак тряхнул головой. Якову показалось, что он этим движением смахнул слезу, нависшую на его реснице. За минуту до этого грозный, свирепый разбойник теперь плакал перед своей жертвой.
— Понял ты теперь меня, Яшенька? — почти мягким, вкрадчивым голосом заключил свою речь Ермак.
— Понял, как не понять, Ермак Тимофеевич! — ответил растроганный Яков. — Я могу передать тебе радостную весточку — любит тебя Ксения Яковлевна.
— Любит? Что ты вымолвил! Любит? — схватил его за руку Ермак.
— Да, любит, Ермак Тимофеевич, извелась вся от любви к тебе.
— Откуда ты знаешь это? — дрожащим от волнения голосом спросил Ермак. — Не строй насмешек надо мной, не шути этим… Всё прощу, а за это не помилую.
Его лицо сделалось страшно.
— Да какие тут насмешки, да шутки разве можно шутить этим! Сам, чай, понимаю, — сказал Яков.
— Откуда ты знаешь это? — повторил Ермак, всё ещё крепко сжимая руку Якова.
— Домашка сказывала, с час назад всего, просила меня попытать тебя, как ты… Я пошёл к тебе, весь посёлок обошёл. Ивана Ивановича встретил, он мне и сказал, что ты неведомо куда отлучился. И вот где с тобой Бог привёл встретиться…
— От себя Домаша речь об этом вела или от неё? — весь дрожа от охватившего его волнения, спросил Ермак.
— От себя? Наверняка по поручению Ксении Яковлевны. Они ведь подруги задушевные…