Так было и теперь.
Когда тела были свалены в яму и засыпаны, казаки возвратились на пригорок, где сидел задумчиво атаман, наблюдая за работой людей, а быть может, даже и не замечая её.
Старейший после есаула казак подал Ермаку Тимофеевичу горсть собранных с убитых колец. Атаман рассеянно взял их и тут же стал выкрикивать, во-первых, двух раненых, затем замеченных им во время дела как особенно усердных и стал оделять их кольцами.
Одним из свойств Ермака Тимофеевича, привлекавших к нему сердца людей, была необычайная справедливость при оценке заслуг — он всегда награждал самых достойных, которые признавались таковыми всеми, за немногими исключениями, так как люди везде люди, а между ними есть непременно людишки, которые постоянно горят на медленном огне злобной зависти ко всему выдающемуся, ко всему, что, по их собственному сознанию, выше их. Такие были, бывают и всегда будут на всех ступенях общественной лестницы, начиная с подножия царского трона до шайки разбойников.
В общем, награды Ермака Тимофеевича за время его атаманства всегда признавались справедливыми громадным большинством его людей. Признаны были таковыми и теперешние награды.
Обычно Ермак Тимофеевич ничего не оставлял себе, но на этот раз он изменил этому обыкновению. Среди собранных с убитых кочевников колец одно было особенно массивное и, по-тогдашнему, видимо, хорошей работы. Его оставил Ермак себе — надел на мизинец левой руки: кольцо, бывшее на руке тщедушного кочевника, не лезло на другие пальцы богатырской руки Ермака. Это обстоятельство не осталось незамеченным и даже возбудило толки.
— И на что ему это кольцо, такое махонькое?.. — недоумевал один.
— Наверное, не для себя, — отвечал шедший рядом товарищ.
— Как не для себя?
— Да так.
— Для кого же…
— Может, для зазнобушки…
— Окстись! У Ермака-то зазнобушка?..
— Он что, не человек?
— Когда же это было? Я уж много лет с ним, не замечал такого. Монах монахом…
— А может, теперь и прорвало…
— Несуразное ты баешь, приметили бы…
— А разве не приметил, что он стал чудной какой-то?..
— Сменка-то в нём есть, это правильно…
— Вот видишь!
— Только не с того это, не от бабы…
— А с чего же, по-твоему?
— Со скуки…
— О чём ему скучать-то?
— А по вольной жизни…
— Сказал тоже… Он сам себе хозяин. Захотел — на землю сел с нами, захотел — увёл нас куда глаза глядят…
— Да куда вести-то…
— Да хотя назад, на Волгу…
— Нет, брат, там стрельцы засилье взяли… Тютюкнула для нас Волга — аминь…
— И со стрельцами тоже посчитаться можно…
— Считались, знаешь, чай, а сколько потеряли товарищей… Не перечесть…
— Это точно…
— То-то и оно-то…
— Ну в другом месте…
— Оно, конечно, можно бы… Только где это место-то? Може, он не знает…
— Ермак-то не знает?.. Он всё знает.
— Пожалуй, что знает… Оттого я и мекаю, что не от скуки, а кто ни на есть зазнобил ему сердце молодецкое…
— Кому зазнобить-то здесь?..
— Уж того не ведаю.
— Некому! — решительно заключил спорщик.
Такие или подобные разговоры шли во всех рядах возвращающихся в посёлок казаков.
На строгановском дворе только утром узнали об уходе оставшейся половины новых поселенцев во главе с Ермаком Тимофеевичем. Куда они пошли? Зачем? Вернутся ли? Эти вопросы пока оставались без разрешения.
Строгановы, и дядя и племянники, были сильно встревожены, но ненадолго. Вскоре один из гонцов, разосланных в разные стороны, принёс известие, что Ермак с людьми возвращается в посёлок, что ночью готовилось нападение кочевников на усадьбу, им предупреждённое. Тут поняли значение и кучи хвороста, наваленного у острога, и брошенных тут же трута и кремня. И все ужаснулись. Опасность, если бы, пользуясь сном посельщиков, кочевникам удалось поджечь острог и произвести нападение на усадьбу, была бы несомненно велика. Кто знает, чем бы могло окончиться всё это.
В это утро к Семёну Иоаникиевичу явилась Антиповна, расстроенная и смущённая.