— Вестимо, на время. Я его уж пугал, ничего не действует. На полгода действует…
— Ну, как знаешь, дядя, а по-моему, сменить бы надобно, и Гриша со мною согласен.
— Сменить недолго, только что из этого выйдет?.. У этого-то дело налажено, а другой ещё с год налаживать будет, убыток-то ещё больше станет. Поверь мне, старику…
— Хорошо, хорошо…
— И Никиты разговоры отведи от мысли этой. Он согласится. Ведь это ты коновод-то?..
— Уж и я… — самодовольно сказал Максим Яковлевич.
— Известно, горячка… Был ты сегодня у Аксиньи? — переменил разговор Семён Аникиевич.
— Был.
— Ну что?
— Да ничего. Кажись, здорова. Румянец на щеках играет.
— Да, да! Каков Ермак-то Тимофеевич! Можно ли было думать, что он таким знахарем окажется? Девушка лежмя лежала, голову от изголовья поднять не могла, а он в день на ноги поставил… Недужилось страсть как.
— Да так ли это, дядя? — лукаво улыбнулся Максим Яковлевич.
— А то как же?
— Да так! Хотел бы я поглядеть, как бы он другую от хвори вызволил. Взять хоть бы Антиповну, — со смехом сказал молодой Строганов.
— Антиповна здорова… Зачем ей?
— Я к примеру только.
— Что-то невдомёк мне речи-то твои? — вопросительно уставился на племянника Семён Иоаникиевич.
— Речи простые… Слюбились они…
— Что ты! — крикнул и вскочил с лавки Семён Иоаникиевич. — Кто слюбился?
— Сестра с Ермаком…
— Окстись, Максим! В уме ли ты?
— При своём разуме, — улыбнулся Максим Яковлевич. — С того на неё и хворь напала, с того она и выздоровела теперь… Томилась прежде, мельком виделась, а ныне каждый день… Вот она и поправилась.
— Да как он смеет? — воскликнул старик. — Да и я уши развесил, болтаешь ты несуразное…
— Помяни моё слово: придут к тебе в ноги кланяться…
— Да я его… её!.. — задыхаясь, произнёс Семён Иоаникиевич.
— А что ты ему и ей сделаешь? Да в чём виноваты они? Не в полюбовницы он её взял себе…
— Сказал тоже…
— А сердцу не запретишь любить.
— Да ведь он клеймёный! — крикнул старик.
— Уж и клеймёный! И скор же ты, дядя. В человеке сейчас души не чаял, видел я сам, как ты с ним обнимаешься да целуешься, а теперь уже клеймёный…
— Но я не знал, — перебил племянника Семён Иоаникиевич.
— Чего не знал-то?.. Ведь Аксюту он вылечил, на ноги поставил, страшно смотреть было, какая была! Краше, как говорится, в гроб кладут, а теперь опять цвести и добреть начала…
— Это-то правильно…
— Так не всё ли равно, травой он её наговорной от хвори исцелил али словом да взглядом ласковым…
— Да дальше-то что, дальше?.. — спросил в волнении старик Строганов.
— Мекаю, дальше придётся весёлым пирком да и за свадебку…
— Нет, милый, ты, я вижу, ума решился… Родную сестру за разбойника норовишь выдать — ведь на него петля в Москве готова. Ты знаешь это?
— Знаю, из Москвы вон в Перми бегают, на многих петли готовы и многих ими захлёстывают, и не простых людей, а бояр и князей. Чего же ты Ермака петлёй упрекаешь?
— Нет, не бывать тому! — воскликнул Семён Иоаникиевич и начал ходить в волнении по своей горнице.
— Твоя воля, ты ей вместо отца, — спокойно заметил Максим Яковлевич. — Но только за что губить девушку?
— Как губить? — остановился старик.
— Да так… Разлучишь её с Ермаком, она опять изведётся вся, дело видимое…
— Ну, это ещё бабушка надвое сказала… У неё есть жених наречённый почище Ермака.
— Это ты об Обноскове?
— Об нём, боярин у царя в приближении… Я ему послал грамотку. Вот приедет, выкинет девка из головы дурь, боярыней будет…
— Не велико счастье, — усмехнулся Максим Яковлевич, — да и я тоже братом ей прихожусь, не согласен…
— Как так?
— Да так… Живи здесь, а в Москву, невесть куда не отпущу сестру, вот и весь сказ.
— Сам туда поедешь…
— Что я там не видал? У меня здесь есть дело…
— Как же быть-то?
— Да так, как я сказываю…
— Что ж ей в девках век сидеть?..
— И пусть сидит…
— Чудак ты, парень… Говоришь несуразное.
— Чем несуразное?.. Можно тоже с челобитьем войти к царю об Ермаке Тимофеевиче…
— С каким таким челобитьем?
— А вот-де живёт второй год, тихо, смирно, людишек охраняет… Царь-то, може, в добрый час его и помилует, казаков его городовыми числить велит, а его сделает набольшим. Тогда чем он не жених для Аксюты?..
Максим Яковлевич не успел договорить.
— Не бывать тому! — крикнул Семён Иоаникиевич и так ударил кулаком по столу, у которого стоял, слушая племянника, что массивные доски затрещали.