— Это что же такое? — спросил Семён Иоаникиевич.
— А где царь живёт, Александровская слобода так прозывается.
— А царя видел?
— Видел, натерпелся страху…
— Что так?
— Страшный такой, весь чёрный, как монах, а глаза, как уголья, горят…
— И слуг царских видел? Как их там…
— Опричников?
— Да.
— Видел, тоже, как монахи, в чёрном.
— Грамоту-то, значит, назад привёз?
— Нет, Семён Аникич, разорвал её — от греха, по совету того же доброго человека… Не ровен час, говорит, признают, что у тебя грамотка к Обносковым и сам пропадёшь, и накликаешь беду на голову пославшего её с тобой…
— Так, так! Это правильно!
— Уж прости меня, Семён Аникич, коли не так сделал, как надобно. Больно напуган был…
Яков низко поклонился старику Строганову.
— Чего там прощать, благодарить мне тебя нужно за службу молодецкую. Я сам тут натерпелся страху за тебя и за себя, опасаючись, как бы не попался с грамоткой, а ты молодцом всё дело обделал, и себя и меня спас. Спасибо… Большое спасибо. Казны-то хватило?
— Вдосталь, Семён Аникич.
— Ну всё едино, что осталось — твоё, а это тебе ещё за службу верную…
И Семён Иоаникиевич отпер один из шкафов, вынул мешочек с деньгами и подал его Якову.
— За что жалуешь? И так много довольны твоими милостями, — взял мешок и, спрятав его за пазуху, низко поклонился Яков.
— Ничего, пригодится тебе детишкам на молочишко. Не век тебе бобылём быть, пора и в закон вступить, благо невесту себе подыскал, кралю писаную…
— Невесту! — удивлённо воззрился на него Яков.
— Что ты на меня уставился, точно сам не знаешь?.. Поведала Домаша свою тайну Аксюше, а Аксюша мне…
— И ты, Семён Аникич?.. — дрогнувшим голосом спросил Яков.
— Я что? Я сказал, коли вернётся жив-здоров, так с Богом, весёлым пирком да за свадебку… У нас ведь тоже без тебя свадьба затеялась, за Ермака Аксюшу сговорили…
— Слышал я, слышал…
— От кого? — тревожно спросил Семён Иоаникиевич.
У него мелькнула мысль, что Яков слышал это в Перми.
— Да как приехал, наши молодцы мне сказывали… В поход он ушёл, Ермак-то Тимофеевич… А тебя, Семён Аникич, уж как мне и благодарить, не знаю…
Яков опустился на колени и поклонился ему в ноги.
— Что ты, что ты! — подскочил к нему старик Строганов, успокоенный его ответом относительно того, где он слышал о сговоре Ермака с Ксенией, — Богу так кланяйся, а не людям…
— Вместо отца ты мне, Семён Аникич, — встал с колен растроганный Яков.
— А коли вместо отца, дай я обниму тебя… Утешил ты старика своими вестями.
Семён Иоаникиевич обнял и трижды поцеловал Якова. Тот ушёл от него, положительно не чувствуя под собою ног от радости.
— Недаром я Домаше обновы да гостинцы привёз московские, да такие, что у неё глаза разбегутся… Молодец, девка, без меня здесь дело оборудовала… Как бы повидаться с ней?
Но это был для него положительно день сплошных удач. Не успел он вернуться в избу, как за ним прибежала посланная из светлицы с наказом явиться к Ксении Яковлевне. Он не заставил себя долго ждать и через каких-нибудь четверть часа входил в светлицу с балалайкой в руке.
Он думал застать Ксению Яковлевну и Домашу в рукодельной, но их там не было. Сидевшая на своём обычном месте Антиповна приветливо ответила на его поклон, поклонились ему с улыбками и сенные девушки, сидевшие за пяльцами.
Яков остановился в недоумении посреди горницы и, обведя всех вопросительным взглядом, остановил его на Антиповне.
— Пройди, добрый молодец, в следующую горницу. Там Ксения Яковлевна, — сказала старуха.
Яков быстро воспользовался этим разрешением.
Во второй горнице он застал, кроме Ксении Яковлевны, и Домашу.
Свидание было сдержанным в присутствии третьего лица, но нежным. Яков попросил дозволения принести привезённые им из Москвы подарки. Разрешение ему, конечно, дали с радостью.
Подарки действительно были такие, что не только у Домаши, но и у Ксении Яковлевны разбежались глаза.
— Прости меня, Яшенька, я о тебе дурно думала… — вырвалось у Домаши.
Яков только посмотрел на неё любовно-укоризненно.
В тот же день Домаша повела его к своей матери. И Мариула благословила их.
Со следующего дня Ксения Яковлевна ежедневно звала в рукодельную Якова, где по её приказу сенные девушки в песнях величали его и Домашу, как жениха и невесту. Запевалой была невеста. Голос её звучал особенно чисто и звонко.
Ухарски весело играл и Яков на своей балалайке. Хорош он был и прежде, но теперь казалось, что он вкладывает в свой незатейливый инструмент всю бушевавшую в его сердце любовь и страсть.