— Это не та ли высокая брюнетка, немного бледная?
— Да. Месье ее знает?
— Нет, просто я недавно видел, как она входила в ворота соседнего дома, и по вашим словам я догадался, что это она.
— Да, месье, это она. Мадемуазель Эрминия живет там с теткой. Вообразите, месье, она скачет на лошади и фехтует не хуже мужчины.
— Кто, тетка?
— Да нет же, мадемуазель Эрминия.
— В самом деле? Хорошенькое воспитаньице для молодой девушки!
— У себя в полку я был учителем фехтования, — продолжал консьерж, — и могу сказать, что шпагой я владел прекрасно. Так вот, месье, она прослышала об этом и не успокоилась, пока я с ней не пофехтовал. Вовек не забуду: это было как-то утром, в прошлом месяце, вы еще у нас не жили. Хотя нет! Уже жили. Она прислала за мной. Меня привели в небольшую залу, очень уютную, и там я увидел красивого молодого человека. Это была она, и она хотела состязаться. Мне дали рапиру и нагрудник. Я надеваю маску, перчатку — и вот мы готовы к бою. О, месье, это настоящий демон! Она нанесла мне пять ударов, прежде чем я смог всего лишь парировать! А приемы! Это нужно было видеть! Шпага архангела Михаила да и только! Клянусь честью, я выдохся, изнемог, а она была свеженькой, как ни в чем не бывало! Ох и отчаянная девица!
— А как тетушка смотрит на эти ее занятия?
— А как бы вы хотели, чтоб она на них смотрела, эта славная женщина? Можно ли препятствовать, коли они тешат молодость?… Тут уж папенька ее виноват…
— Почему же?
— Отец ее, говорят, был человек солидный, ветеран и любимец императора. Он горел желанием иметь мальчика, чтоб вырастить из него солдата, как его отец воспитал солдатом его самого. И вот его супруга в положении, он доволен, думает, что будет сын, ан нет! Рождается девка, а бедная жена в родах умирает. А потом, знаете, беда-то ведь одна не ходит, вот уж и император возвращается после Ватерлоо, начинается беспорядочное бегство, все вверх дном, короче, ветеран оказывается один-одинешенек в деревне, рядом — могилка жены да колыбелечка дочери. Когда малышка-то немного подросла, он и захотел сделать из нее мальчишку: одевал ее соответственно, учил скакать на лошади, стрелять из пистолета, плавать, фехтовать и еще черт знает чему! Так что сорви-голова, у которой было железное здоровье, носилась как угорелая и колошматила всех мальчишек подряд, что очень нравилось папеньке.
— Да ну! Очень мило! Продолжай, старик.
Эдуар заметил улыбку на лице консьержа и отвернулся.
Рассказчик, опершись на половую щетку, продолжал:
— Но это еще не все. Папенька был не единожды ранен, вдобавок страдал ревматизмом и в один прекрасный день взял да и сыграл в ящик, как говорили у нас в полку. Мадемуазель Эрминия — ей в ту пору было пятнадцать лет — осталась со своей теткой, а та любит свет, деревня ей надоела, и вот она с племянницей приехала жить в Париж и поселилась в соседнем доме. Когда девушке исполнилось семнадцать лет, стали поговаривать о замужестве. Но куда там! Она заявила, что выйдет замуж только за того, кто, как она, прошьет сабельный клинок двадцатью пятью пулями кряду и нанесет ей десять ударов шпагой против ее пяти. Так что претенденты отправились восвояси ни с чем.
— Очень любопытно, — скептически заметил Эдуар. — Подайте-ка сапоги, мне надобно выйти.
— Пожалуйста, месье.
— Она богата?
— Очень богата. О, надо видеть, как она ездит верхом в сопровождении слуги. Джон давеча сказывал мне, что с прогулки в Булонский лес возвращается вконец обессиленный, просто мочи нет… Сейчас уж все попривыкли, никто и внимания-то не обращает, относятся к ней совсем как к мужчине.
— Держите, вот двадцать франков на пожертвования.
— Месье нужно расписаться.
— Ах, верно.
Эдуар взял перо и поставил свое имя под именем прекрасной амазонки, как вдруг, остановившись, проговорил:
— Это невозможно.
— Месье отказывается вносить эти двадцать франков? Месье волен поступить как хочет.
— Мне знаком этот почерк, — прошептал Эдуар.
— Что месье сказал?
— Ступайте, вы мне больше не понадобитесь. Этот лист я задержу у себя, возьмете его, когда за ним явятся…
«Где, черт побери, я видел этот почерк?» — думал, оставшись один, Эдуар.
Вдруг он хлопнул себя по лбу и принялся рыться в карманах платья, ища там письмо от домино; но, вспомнив, что отдал его или, вернее, разорвал у нее на глазах, вернулся к листу, дабы убедиться в полном сходства почерков.
То, что виденная им всего лишь раз девушка и есть героиня двух его маскарадов, было настолько невероятно, что он отбросил всякие на сей счет подозрения. И, однако, он ежеминутно взглядывал на имя и, пока держал его перед глазами, пребывал в убеждении, что письмо написано той же рукой, которая подписала пожертвование в пятьсот франков.
Поистине в это невозможно было поверить — и оттого Эдуар с каждой минутой все больше укреплялся в своей вере.
«Черт возьми! — подумал он, — она ведь сказала, что сегодня я узнаю ее имя — так вот оно, ее имя. И еще она сказала, что я увижу ее. Я сейчас выйду из дому и встречу ее непременно».
Он принялся одеваться, удалившись в умывальную комнату, окно которой, как помнит читатель, выходило в маленький дворик. Консьерж оставил окно открытым, и в тот момент, когда Эдуар подошел к нему, чтобы закрыть, он увидал в окне напротив девушку, которая глядела на него, приложив палец к губам. Знак этот у всех в мире означает одно — молчание!
Девушка вскоре исчезла, и занавеска вернулась на свое место.
Эдуар стоял в оцепенении. Сердце его рвалось из груди.
Наконец он затворил окно, сел и стал размышлять.
В результате раздумий он мог сказать себе, что теперь он кое-что знал, зато не понимал решительно ничего.
Покончив с одеванием, он вышел.
«Я уверен, что сумею хранить тайну! — говорил себе Эдуар. — Как она прекрасна! А эта бедняжка Мари, с которой я ей пообещал более не видеться? Что же сделать, чтобы порвать с ней?»
С такими мыслями он пришел на улицу Вивьен и застал Мари сидящей у камина; вид у нее был недовольный.
— Здравствуй, — сказал он, входя.
— Здравствуй, — сухо ответила молодая женщина.
— Ты нездорова?
— Нет.
— Тогда что с тобой?
— Со мной ничего.
— Отчего же ты надулась?
— Оттого.
— Неубедительно. Прощай.
— Ты уходишь?
— Да.
— Скатертью дорога.
Эдуар вышел на лестницу. Спустившись на один этаж, он услыхал, как Жозефина крикнула ему, перегнувшись через перила:
— Месье!
— Что? — отозвался Эдуар, подняв голову.
— Мадам желает с вами поговорить.
Эдуар вернулся.
— Что ты от меня хочешь? — входя в комнату, спросил он.
— Сядь там.
— Ну, что дальше? — продолжал он, в свою очередь, недовольным томом.
— С кем ты вчера был на балу в Опере?
— С Аиры и Эмилем.
— А что за женщина, с которой ты проговорил весь вечер?
— Это моя тетушка.
— Ах, оставь шутки!.. Послушай, Эдуар, если ты больше не любишь меня, так признайся в этом, но не выставляй меня на посмешище и не вынуждай то и дело слышать, что ты бросил меня больную, чтобы вести кого-то там в Оперу.
— Как все это смешно! — воскликнул молодой человек, принявшись щипцами шевелить угольки в камине, и с улыбкою продолжал:
— Во-первых, никого я на бал в Оперу не водил. Какая-то женщина сама подошла ко мне, не полицию же мне было звать!