Обуреваемый мыслями, которые навязывала ему обстановка, он поднес доску к окну и, желая удостовериться, что никто посторонний его не видит, выглянул наружу.
И в домах, и в природе — кругом все спало, от небесного Нептуна до земного консьержа, и Эдуар, приставив край своего моста к подоконнику, принялся двигать его, пока он не коснулся противоположного окна.
Осуществление этого маневра стоило Эдуару неимоверного труда: ему пришлось всем телом налечь на свой край доски, дабы она не вылетела, словно стрела, и не перебудила всю округу, разбив нижние окна. Мало того, что подобная оплошность враз лишила бы его всех предвкушаемых радостей, падение доски невозможно было бы объяснить соседям. Какими бы странными и эксцентричными ни могли быть привычки жильца, он не сумеет дать вразумительный ответ на вопрос, для чего он после полуночи кидал доску в десять футов длиной и два дюйма толщиной в окна соседнего дома, и понимание встретит разве что у стекольщиков.
Правды ради нужно признать, что, когда Эдуар ступил на мост, страх сломать себе шею тоже присутствовал в его душе.
Ясное дело, долго стоять на качающемся мосту он не мог, и очень скоро оказался верхом на доске, которая, какой бы толстой ни была, все же обладала свойствами трамплина, доставляющими удовольствие в гимнастическом зале и приводящими в ужас на высоте четвертого этажа.
Отступать, однако, было некуда, и Эдуар двинулся вперед с осторожностью, равной цене, которую он придавал своей жизни.
Добравшись до середины, он вспомнил о Мари. Теперь ему еще милей станет ее истрепанная добродетель, которую он всегда находил, одолев восемьдесят ступенек лестницы, милей, чем та, совсем новая, добродетель, к которой ведет дорога хоть, правда, и более короткая, ко гораздо более трудная, и которая вынуждает его проделывать весь этот в высшей степени нелепый трюк.
Коснувшись наконец края окна, он не мог удержаться от «уф!», вызванного скорее радостью от того, что он остался цел и невредим, нежели счастьем видеть свою возлюбленную.
Едва он спрыгнул на пол, как услыхал прелестный голос, уже слышанный им на балу:
— Уберите доску.
«Ну и ну! — подумалось Эдуару, — не любовь, а просто переселение на другую квартиру».
И он принялся втаскивать доску.
В комнате, где он очутился, было совсем темно; он стоял, обхватив руками дурацкую доску и не зная, куда ее деть. Если бы горел свет или он мог бы видеть себя со стороны, он бы в ту же секунду бросился в окно, предпочтя ужас нелепости своего положения.
Поскольку ухо его не улавливало никаких распоряжений, он отважился спросить:
— Куда можно положить доску?
Тотчас он почувствовал руку, которая повела его в темноте, и, обнаружив стену, доверил ей то, что через час или два будет ему дороже всего на свете. Потом рука повела его дальше и усадила на козетку. Тут в кромешной тьме начался полушепотом следующий исторический диалог:
— Вы намерены сдержать ваши обещания?
— Да.
— Знаете ли вы, чем я рискую, принимая вас здесь?
— А знаете ли вы, что я претерпеваю на пути сюда?
— Я могу потерять свою репутацию.
— А. я могу свернуть себе шею!
— Но ведь жизнь в сущности такая безделица!
— Позвольте, позвольте! Если вы ею не дорожите, не надо отбивать охоту у других.
— Я же сказала вам, что вы сможете меня видеть, только если каждый день будете преодолевать опасность. Если вы не настолько меня любите, чтобы подвергать себя испытанию, еще не поздно, вернитесь домой и забудьте меня, как я забуду вас.
— Я люблю вас, — сказал Эдуар, взяв ее руки в свои.
— Мое поведение должно показаться вам странным, но вы ведь помните, я предупреждала вас, что я женщина не такая, как все. Я люблю вас в качестве любовника, но я возненавидела бы вас в качестве мужа. Одна только мысль, что кто-то, кто окажется сильней меня, получит право отнять у меня мою свободу, способна причинить мне невыносимую муку. Вы — моя первая любовь, но я не говорю вам, что вы будете и последней. Я никогда прежде не любила, я не знаю, сколько времени длится любовь, и в день, когда я почувствую, что больше не люблю вас так, как сейчас, я потребую, чтобы мы оба вновь стали свободными. А до тех пор я хочу, чтобы вы хранили все в строжайшей тайне, равно как и с моей стороны не будет и намека на болтливость, и как только мы по моему первому желанию расстанемся, что бы ни случилось, вы перестанете знаться со мной и пойдете своей дорогой, не оглядываясь назад.
«Да эта особа любовника берет, точно прислугу, — подумал Эдуар. — Поглядим, каково будет жалованье!»
— Другая, — продолжала девушка, — вышла бы замуж и, пользуясь своим новым положением, сохранила бы свои увлечения, скрыв любовников за спиной мужа и выставив на осмеяние перед всем светом честного человека, который отдал ей свое имя и половину жизни. Я же никого не обманываю; я свободна как в помыслах своих, так и в любви; я пришла к вам потому, что люблю вас, и потому, что, как бы вы ни были храбры, вы бы никогда не осмелились прийти ко мне.
«Прекрасно, — подумал Эдуар, — вот и мне найдено место, где-то среди лошадей и собак».
— Только один человек посвящен в нашу тайну, по она, как и я, будет молчать, потому что обязана мне всем, верит и надеется лишь на меня и еще потому, что в день, когда она попытается меня погубить, она погибнет сама. Оттого она больше чем свидетель, она — союзник.
Хотя эта стихийная и неистовая любовь девушки тешила тщеславие Эдуара, место, которое ему при этом отводилось, вряд ли льстило его самолюбию. Как сам он считал, его числили в ранге домашних животных: для своей любовницы он становился кем-то, чуть большим, чем ее горничная, но чуть меньшим, чем ее собака, каким-то аксессуаром, безделушкой, развлечением, и брали его, чтобы удовлетворить страсть, как, впрочем, и он когда-то использовал немало женщин для удовлетворения своего каприза.
И все же, какой бы унизительной ни была его роль, он согласился на нес, полагая, что, когда он действительно сделается любовником этой женщины, он сможет возыметь довольно власти если не над сердцем ее, то хотя бы над разумом, и перейти по крайней мере из разряда вещей второстепенных в разряд вещей полезных.
Эдуар был из тех мужчин, кто убежден, что любовь занимает важное место в жизни женщины и тот, кому удастся завладеть этой любовью, станет женщинами повелевать. Он ошибался, особенно в отношении Эрминии, исключительное воспитание которой более воспламенило ее воображение, нежели растревожило сердце. Она прекрасно себя знала, и к чести ее надобно сказать, с Эдуаром она была искренна. Она любила его и находила совершенно естественным ему в этом признаться, равно как и закрыть перед ним свое окно тогда, когда она закроет свое сердце. Однако, полагая любовь приятной забавой, она почитала жизнь в свете за милое удовольствие и не желала жертвовать удовольствием ради развлечения. Именно поэтому она требовала от Эдуара гробового молчания.
Эдуар же не испытывал к ней любви. Будь она кроткой и робкой девушкой, он бы чувствовал себя рядом с ней сильным и, возможно, полюбил бы ее, хотя бы для того только, чтобы испытать в жизни такую любовь, которая встречается в романах. Если бы Эрминия, презиравшая предрассудки, находясь с ним наедине, презирала бы их на глазах у всех; если бы она взяла его, молодого и безвестного, наперекор свету и написала бы на его лбу: «Этот мужчина — мой возлюбленный!» — он бы потерял голову, оттого что жажда удовольствия и тщеславие его были бы тут удовлетворены. Но связь тайная, сопровождаемая угрозами смерти в случае малейшей несдержанности, — все это не очень привлекало мужчину, привыкшего к неохраняемым сердцам, сдающимся, словно испанские крепости, при первой же атаке и никогда не имеющим оружия против осаждавших, как только они становятся властителями. И лишь потому он согласился на условия Эрминии, что, прежде всего, красивая молоденькая девушка, направляющая на вас весь пыл своей первой любви, встречается не каждый день, и потому еще, что, как он тоже говорил себе, всегда будет волен разорвать этот ночной союз и подвести всю эту историю к такой развязке, какую сочтет подходящей.