Есенин читал, а людям казалось, что со сцены надвигается гроза. Как летом, в июле или августе, где-то далеко над полем появилось облачко. Оно на глазах потемнело и уж надвигается тучей, охватившей весь горизонт. Черное небо перечеркивают вспышки молний, но грома еще не слышно. Безотчетный страх охватывает тебя всего перед надвигающейся стихией. Хочется бежать, но цепенеют ноги. Так и публика в зале, завороженная предельной искренностью стихов, идущих от сердца, оцепенела перед есенинским бесстрашием. А он словно бурю обрушил в тишину:
Я верю, что, стремясь по нужному пути, Здесь, на Земле, не расставаясь с телом, Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойти Воистину к божественным пределам. И все-таки, когда я в «Правде» прочитал Неправду о Христе блудливого Демьяна, Мне стыдно стало так, как будто я попал В блевотину, изверженную спьяна. Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос — Далекий миф, — мы это понимаем, — Но все-таки нельзя ж, как годовалый пес, На все и вся захлебываться лаем.Молодые поэты, пришедшие во главе с Пастернаком, не найдя места, расположились вдоль стены, кто-то присел на подоконник. Они с восторгом глядели на эстраду. Пастернак, много раз слышавший чтение Есенина перед многочисленной аудиторией, всякий раз испытывал жгучую зависть к нему, к этому «крестьянину в цилиндре», к его способности захватывать, завораживать людей — не только «половодьем чувств» своих стихов, но самим чтением. Он ревниво покосился на разинутые рты молодых поэтов и, увидев свободное место за столиком Кусикова и Соболя, подсел к ним, пытаясь обратить на себя внимание, но те лишь досадливо отмахнулись:
— Тихо ты! Не мешай!
А со сцены хлестал ливень. Теплые, очищающие, освежающие капли, в сущности, обыкновенных, простых слов западали в души слушателей, пробуждая в них ростки чего-то большого и сокровенного. Женщины плакали. Мужчины непрерывно курили.
Христос, сын плотника, когда-то был казнен. Пусть это миф, но все ж когда прохожий Спросил его: «Кто ты?» — ему ответил он: «Сын человеческий», — он не сказал — «Сын Божий». Пусть миф Христос, как мифом был Сократ, И не было его в стране Пилата. Так что ж из этого? Не надобно подряд Плевать на все, что в человеке свято! Ты испытал, Демьян, всего один арест, А все скулишь: «Ах, крест мне выпал лютый!» А что, когда б тебе голгофский дали крест И чашу с едкою цикутой?В зале послышался одобрительный гул голосов, но Есенин поднял руку, и все враз смолкли. Он молниеносно оглядел толпу, и этого ему было достаточно, чтобы понять: она взята в полон целиком, безраздельно. И уже не нужен «голосовой набат». Тихой хрипотцой он продолжал:
Хватило б у тебя величья до конца В последний час по их примеру тоже Благословить весь мир под тернием венца И о бессмертии учить на смертном ложе?И все поняли, что не к Демьяну Бедному, хулителю Христа, обратился Есенин, а к ним, всем вместе и к каждому в отдельности. Многие виновато опустили головы. А Есенин, словно великодушно «отпущаще» грехи, громогласно и гневно припечатал:
Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил, Ты не задел его своим пером нимало. Разбойник был, Иуда был, Тебя лишь только не хватало. Ты сгустки крови у креста Копнул ноздрей, как толстый боров, Ты только хрюкнул на Христа, Ефим Лакеевич Придворов.— Так его, Учитель! — не выдержав, гаркнул Приблудный.
Но Есенин на него даже не взглянул. Стихи и чтение захватили его. Он только встряхнул кудрявой головой и показал толпе кулак.
Но ты свершил двойной тяжелый грех: Своим дешевым балаганным вздором Ты оскорбил поэтов вольный цех И малый свой талант покрыл позором.Но тут уже весь присутствующий «вольный цех» поэтов в знак согласия с Есениным разразился шквалом аплодисментов. Есенин озорно сверкнул голубыми глазами.
— Остыньте! — поднял он обе руки и, когда все утихли, звонко и весело закончил:
Ведь там, за рубежом, прочтя твои стихи, Небось злорадствуют кликуши: «Еще тарелочку Демьяновой ухи, Соседушка, мой свет, пожалуйста, откушай». А русский мужичок, читая «Бедноту», Где образцовый блуд печатался дуплетом, Еще отчаянней потянется к Христу И на хер вас пошлет при этом!Есенин замолк и, по-детски хлопая ресницами, улыбнулся. Рев восторга обрушился на него.
— Браво!.. Браво! — орала публика и аплодировала так, что звенели стекла в окнах кафе, а прохожие на Тверской останавливались и заглядывали в заиндевевшие окна, любопытствуя, что происходит.