Есенин предполагал причину, которая заставила отца поджидать его, и поэтому исподлобья, недружелюбно окинул отца взглядом. Но того это не смутило.
— На работу? — спросил отец, не дожидаясь, пока сын поздоровается. По пониманию Александра Никитича, Сергей должен был поздороваться первым.
— На работу.
Глаза у отца малость потеплели: он издали все эти месяцы следил за Сергеем и был доволен, что нужда заставила непокорного, не имеющего жизненного опыта сына вернуться к корректорской службе. Ему хотелось, не унижая сына, укорить его в непослушании. Вот, дескать, по отцову сказу вышло, только с уроком для себя: у Сытина служба была и легче, и почётнее, и работал с Анютой, пусть с невенчанной, но всё равно с женой, под одной крышей. У этого Чернышёва-Кобелькова служба во всех отношениях труднее да и марка типографии не та. Вот и выходит: покобенился и, как говорится, менял тихо, а выменял лихо, кто меняет, дурака в придачу берёт.
— Говорят, твой теперешний хозяин — как его, Чернышёв-Кобельков, что ли? — прижимистый и штрафовать горазд? — вроде бы посочувствовал отец, стараясь идти с сыном рядом и сбоку посматривая на него.
— Меня не оштрафовал ни разу, — отмахнулся Сергей.
— Ценит, значит. Дорожит. Они, хозяева-то, штрафуют тех, кому некуда деваться. А тебя, я думаю, Сытин в любой час обратно примет.
— Не собираюсь я к Сытину возвращаться. Назад покойников не носят.
— Гордый ты.
— В чём моя гордость, папаша? Может быть, в том, что зимой хожу без варежек?
Александр Никитич посмотрел на покрасневшие от стужи руки Сергея, нехотя снял суконные, с мерлушковой опушкой рукавички и сунул их в свой широкий карман.
— Сколько же ты получаешь жалованья? — продолжал выпытывать отец.
— Не знаю ещё. Сказали, что на днях решат, определят сумму, запротоколируют.
Отец поёжился и глянул на сына непонимающе:
— Это как же ты не знаешь? С сентября мантулишь, и оклад тебе ещё не определили? Что-то ты, сынок, наводишь тень на плетень.
Сергей сказал как можно равнодушнее:
— Мы с тобой, папаша, на разных языках говорим. Я про Фому, а ты про Ерёму.
Александр Никитич насторожился: чем ещё удивит сынок?
Сергей действительно удивил отца:
— Я больше у Чернышёва-Кобелькова не служу. Рассчитался.
— Так ты же сказал, что на работу идёшь.
— На другую работу. Там действительно оклад мне ещё не определили, но я уже два аванса получил. Там меня не обидят.
— Это где же, позволь узнать?
— Я работаю в редакции московского журнала «Друг народа». Секретарём редакции. Работа литературная, редакционная. Очень мне по душе, А главное, я теперь имею возможность не только служить, но и там же печатать свои стихи. Как раз сегодня должны доставить из типографии первый номер журнала «Друг народа», и там напечатано моё стихотворение «Узоры».
— В счёт, значит, твоего жалованья? — выведывал отец.
— Нет, жалованье само по себе, за секретарство, а за стихи полагается гонорар, как любому автору.
— Опять, значит, построчно?
— Да.
— По пятаку за слово?
— Обещали больше.
Александр Никитич замолк, и нельзя было понять, радуется он за сына или снова осуждает его за губительное пристрастие к стихам.
Молча прошли полквартала. Отец хотел было спросить об Анюте, до него дошли слухи, что она собирается сделать его дедом. Это без венца-то! Он уже подыскивал подходящие к случаю слова для вопроса, но вдруг круто остановился и буркнул:
— Некогда мне. Прощай пока. Зайду на днях, гляну, что за журнал такой.
Вернулся Есенин из редакции раньше обычного, озябший, мрачный и взъерошенный. С порога швырнул на стол первый номер журнала «Друг народа».
Анна, не ожидавшая его в этот час, подняла испуганные глаза:
— Неужели и «Узоры» сняла военная цензура? — Голос её звучал встревоженно, глуховато.
— Хуже!
Есенин быстро разделся, растёр руками озябшие уши, взял со стола журнал, развернул его, отыскал страницу с «Узорами», протянул Анне.
— Что случилось, Серёжа? — спросила она, не глядя на стихи.
— Случилось то, что должно было случиться. «Друга народа» больше нет. Прихлопнули на первом же номере.
Анне стало нехорошо. Приступы тошноты, головокружения, слабости участились у неё в последнюю неделю.
Всё в ней: желтоватые пятна на лице, обмётанные, как при лихорадке, губы, сухо-горячие глаза, округлый живот, — всё показывало, что роды приближаются.