Женщина отстегнула цепочку, открыла дверь и отступила вглубь комнаты. Есенин торопливо перешагнул через порог.
Перед ним стояла сероглазая, бровастая, с добрыми губами девушка в белом переднике и в наколке, напоминающей старинный кокошник.
«Горничная», — догадался Есенин и быстро осмотрелся: высокий потолок, большое окно, голубые с серебром обои, у стены маленький, вроде ломберного, столик, на вешалке чья-то зимняя одежда, трость.
Одного взгляда на девушку Есенину было достаточно, чтобы безошибочно определить, что в городе она недавно и, хотя, по-видимому, справляется с обязанностями прислуги у знатных господ, от неё ещё веет безыскусным простодушием, добротой и непосредственностью сельщины.
Какие-то секунды они разглядывали друг друга, и Есенин понял, что девушка тоже безобманно угадала в нём вчерашнего сельского парня, и эта общность их происхождения и трудового бытия сразу расположила её к посетителю.
— Я нынешним утром приехал из Москвы, — объяснил Есенин. — Мне очень нужно увидеться с Александром Александровичем. Доложите, пожалуйста, ему обо мне. Меня зовут Сергеем Есениным.
Девушка засмущалась и даже опустила глаза, прикрыв их длинными ресницами.
Есенин не знал и не мог знать, что Блок, пребывая последние дни в смятении, растерянности и тяжёлой хандре, дал горничной строжайшее распоряжение никого к нему не допускать и говорить всем без исключения посетителям, что его, Блока, дома нет и когда он вернётся — неизвестно.
За эти дни горничная отправила восвояси уже не одного посетителя, но все они были горожанами, а необходимость обманывать парня, близкого ей по жизненной судьбе, быть может даже земляка, угнетала и оскорбляла её. Подумать только! Барин сидит у себя в кабинете, а ей надо лгать этому синеглазому и давать ему от ворот поворот. Но ослушаться хозяина было немыслимо, и она, отводя глаза в сторону, выдавила из себя обманные слова:
— Александра Александровича дома нет.
— Он уехал из Петрограда? — испугался Есенин.
— Нет, он в городе. Но куда он уходит и когда думает вернуться, я не знаю.
Есенин почувствовал, что девушка почему-то жалеет его. У неё даже глаза потеплели.
— Можно ему оставить записку? — спросил Есенин, не сомневаясь, что она не откажет ему в этой, в сущности, маленькой просьбе.
— Конечно, конечно, — обрадовалась девушка и глазами показала на столик у окна. — Садитесь, пожалуйста, я сейчас принесу вам бумагу, чернила и ручку.
Есенин облегчённо вздохнул. Он ужаснулся было, что Блока нет в Петрограде, и у него всё ещё дрожали руки.
Девушка тотчас вернулась с бумагой, чернильницей и толстой чёрно-лаковой ручкой.
Не снимая с плеч сундучка, Есенин присел за столик и не задумываясь нацарапал на бумажке:
«Александр Александрович! Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное. Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа в 4.
С почтением С. Есенин».
Горничная стояла поодаль, подперев рукой подбородок, совсем как деревенская девушка у плетня или у колодца. Со смущением она успела справиться и теперь мысленно одобряла парня — не растерялся, догадался, как перехитрить капризного, по её мнению, хозяина, принуждающего её обманывать добрых людей.
Есенин дважды перечитал написанное и повернулся к девушке:
— Вы так радушно меня встретили, что я уже не сомневаюсь: записку мою вы вручите Александру Александровичу сразу, как только он вернётся.
Она широко, совсем по-свойски улыбнулась и чуть не проговорилась:
— Вручу даже раньше, чем он вернётся...
И верно, едва она проводила Есенина и заперла за ним дверь, есенинская записка, как по щучьему велению, легла на письменный стол Блока.
Он даже не посмотрел на положенный горничной листок. Он мучительно переживал войну — бессмысленную, как он считал, и чреватую для России тяжёлыми последствиями. Он верил и не верил предсказаниям некоторых своих друзей, что война кончится революцией, оборвёт трёхсотлетнюю династию Романовых и приведёт Россию к народовластию. А вот разруха, хаос, призрак голода — это надвигалось, и человеческая кровь лилась рекой шире Невы, неоглядней Волги. Это ввергло его в тяжёлые раздумья, тоску и мешало работать.
Блок сидел нахохленный, бледный, с остановившимися на одной точке холодными серо-голубыми глазами. Пижама была расстёгнута на три пуговицы — белоснежная рубашка своей белизной напоминала ему белые стены, белые халаты врачей, белую марлю госпиталя, где он только вчера видел сотни изувеченных войной солдат.