На башне вечности сегодня, в этот незабываемый день, пробил его звёздный час, и он, Есенин, отныне принадлежит уже не себе, а всей России, может быть, и всему человечеству, ведь настоящее искусство не знает ни рубежей, ни границ, ни языковых преград.
Есенин остановился и осмотрелся. По улице двумя многолюдными потоками, справа и слева, вперёд и назад шли, кто медленно, кто торопливо, петроградцы, и никто из них не мог даже представить, какие мысли и чувства переполняют улыбающегося Есенина.
Есенин забыл обо всех земных горестях, обо всех житейских заботах, душа его цвела, он растворялся в солнечной весне, в своей единственной, неповторимой весне. Он наконец узнал, ощутил во всей полноте подлинное, настоящее счастье.
Он вдруг до конца понял свою полную отрешённость от всего на свете — от родной избы, где живут его горячо любимая мать с сестрёнками, от отца, от милой Анны с сыном Юркой, от мужской дружбы большевика Воскресенского, от первого своего редактора Владимира Алексеевича Попова, от всех и вся. Он был во власти великой идеи, имя которой — Поэзия, и она требовала всепоглощающей преданности. Отныне он принадлежал только ей.
Ни на костре, ни на плахе, ни под ружейными дулами, ни с верёвочной петлёй на шее он от Поэзии не отречётся ныне, и присно, и во веки веков. Это не было произнесённой им священной клятвой, а просто состоянием души, овладевшим им раз и на всю жизнь...
Очнувшись от всех этих мыслей, спустившись наконец на землю, Есенин подумал: «А где я буду ночевать?» — и, тряхнув золотисто-ржаной головой, пошёл, как и советовал Блок, прямо к Мурашёву — а кто он, этот Мурашёв, ему было неведомо. Но он ни секунды не сомневался, что таинственный пока Мурашёв встретит его по-дружески, накормит, напоит, предложит подушку и одеяло, чтобы Есенин мог выспаться.
Он вертел в руках запечатанный конверт, и ему озорно, по-мальчишески хотелось вскрыть его и прочесть, что же написал о нём Мурашёву Блок? Но он понимал, что это неприлично, недостойно да и просто глупо. Мурашёв и сам покажет или даже вслух прочтёт ему блоковские строчки.
Есенин ничуть не удивился, что именно так всё и произошло. Разысканный в огромном городе Михаил Павлович Мурашёв оторопело посмотрел на Есенина, не скрывая недоумения, — очень уж сиял этот незнакомый ему, отмеченный русской красой юноша с сундучком за плечами.
— Блок меня к вам послал, — без малейшего смущения объяснил свой приход незнакомец и протянул конверт. — Вот письмо от Александра Александровича.
Мурашёв удивился ещё больше, но теперь удивление его было вызвано уже не самим приходом к нему синеглазого, по-видимому, деревенского паренька, а тем, что тот как-то связан с Блоком. Мурашёв отлично знал, что Блок с бухты-барахты, без оснований рекомендательного письма не напишет.
— Что же мы стоим у порога? — уже гостеприимно, с тёплым радушием пригласил Мурашёв. — Проходите... Да снимите с плеч это подобие чемодана. Раздевайтесь.
Есенин шагнул через порог, легко, играючи сбросил сундучок, разделся и машинально чуть пригладил волосы.
Мурашёв, не вскрывая ещё конверта, всматривался в Есенина, и тот ему всё больше и больше нравился.
Кроме Мурашёва, в квартире никого не оказалось. Он провёл Есенина в небольшую комнату с деревянными полками, полными книг, со столом, заваленным книгами, газетами, рукописями. На столе стоял глиняный кувшин с розовато-лиловым багульником.
— Садитесь, — пригласил Мурашёв, мотнув головой в сторону маленького диванчика.
Есенин сел, а Мурашёв, стоя, ножницами осторожно, словно боясь повредить драгоценную реликвию, состриг узенькую полоску от края конверта и вынул записку. Бегло ещё раз осмотрев Есенина, он пробежал глазами блоковские строки. Глаза Мурашёва сразу потеплели, подобрели, в них, как в зеркале, отразилось изумление. С живейшим интересом он в упор посмотрел на Есенина, не скрывая своего доброжелательства к нему. Не сказав ни слова, Мурашёв ещё раз, словно не доверяя своим глазам, уже внимательнее, медленнее прочёл записку. Потрогав своё левое ухо, он вдруг расплылся в добрейшей, по-детски откровенной улыбке, порывисто протянул Есенину широкую руку и не сказал, а как-то восторженно рявкнул:
— Поздравляю!
Есенин крепко пожал протянутую руку и не заметил, как Мурашёв очутился с ним рядом на диване.
Не покровительственно, не снисходительно, а дружески, по-свойски Мурашёв похлопывал Есенина по плечу, гладил по спине и скороговоркой обрушил сразу столько вопросов, что Есенин даже оторопел и растерялся: