Но чем-то веселит она душу, как праздник, эта пора; раздольем, что ли, раскинутым перед взором, как счастливое будущее человечества, синью, что ли, настоянной хмелем и диким мёдом цветущих трав, артельностью работы, что ли, где каждый открывает щедрость своей силы и ловкость: «Эх, размахнись, рука!» — песнями женщин, что ли, — они летят как лебяжьи стаи над Русью вместе с её вольными ветрами...
Василий Чёрный распряг коня — ребятишки отогнали его в табун, — связал оглобли, задрав их в небо. Подошедшие мужики, Есенин и Сардановский помогли снять с телеги шалаш и поставить его «на сенокосную улицу» в ряд с другими. Туда Василий перенёс вещи, одежонку, постель. Потом снял с телеги две косы. Оценивающе оглядел их, подал одну Есенину.
— Это тебе, Сергей. Она чуток поменьше и, значит, полегче... Отбита, наточена — бритва! Для тебя, Николай, — обратился он к Сардановскому, — у меня нет. Поспрошай у кого ни на есть...
— Я найду, дядя Василий, не беспокойтесь. А не найду, так с бабами сено стану ворошить. С бабами даже веселее! «Бабы с граблями рядами ходят, сено шевеля...»
— Пошли, Сергей! — позвал косарь.
Василий Чёрный и Есенин прошли на свою делянку. Остановились. Луг был пустой, дышал он сыростью, трава стояла густая, тяжеловесная, усыпанная цветенью. И Чёрный и Есенин были в косоворотках распояской, с расстёгнутыми воротами. Есенин невольно позавидовал: широкая грудь Василия упруго выпирала двумя живыми, чугунной твёрдости плитами, бугрились налитые мощью плечи.
— Ты, Сергей, полосу возьми поуже, а то, не ровён час, отмахаешь руки без привычки, — наставлял Василий. — Вот тебе брусок, положь в карман. Ну, как деды говорили: стогом!..
И пошла работа! Василий Чёрный осторожно, не в полную силу сделал несколько пробных взмахов. Подсеченная трава, шурша, легла покорно, точно ждала этих взмахов. А потом он пошёл кидать косу, чётко, размеренно, как машина; двигался вперёд, твёрдо переставляя крепкие, словно железные, ноги.
Наблюдая за ним, Есенин улыбнулся — «взял дых...». А потом и сам, поплевав на ладони, поудобнее ухватил косу. Лезвие легко вошло в травянистую гущину. Только характерное ширканье да шорох подкошенных стеблей, похожие на всплески набежавшей на песок волны, слышались у ног. Их приглушало обильной росой. Ещё всплеск, ещё, ещё... Есенин старался идти следом за Василием Чёрным на определённом расстоянии, не приближаясь, но и не отставая.
Немного погодя он оглянулся. За ним уже двигался новый косец — Ерёма Квасов. За Ерёмой спешил молодой парень Петька Лукин, и за Петькой виделись другие косцы. Мелькали слаженные взмахи кос, слышались всплески, шуршание трав. Есенин уловил согласный, слитный ритм работы; он взял дыхание, а руки ходили сами, не требуя ни управления, ни понукания.
Солнце ещё не взошло, но заря уже успела обнять полнеба, свет её опрокинулся на луга, празднично зажёг их. Откуда-то издалека занялась песня. Её вёл женский одинокий голос. Вот к нему присоединился второй, потом третий. Песня по-весеннему расцветала, ширясь и приближаясь. Она ненасытно вбирала всё новые и новые звучные голоса. Как прибойная волна, достигнув берега, она разбилась где-то рядом, окатила Есенина с головы до ног.
Он остановился. Поглядел вокруг и ахнул от изумления. Весь луг, словно диковинными цветами, усеян был яркими женскими нарядами. Женщины, рассыпавшись по луговой равнине, следовали за косцами, ворошили скошенную траву и пели, приветствуя встающее молодое солнце. И Есенину хотелось крикнуть от щемящей сердце радостной боли: «Русь! Родина моя милая!..»
Пока он стоял, околдованный сенокосной красой, девушка, идущая за ним, приблизилась почти вплотную. Черенком граблей она приподнимала с земли скошенную траву, чтобы ветер и солнце скорее просушили её. Она была в кофте вишнёвого цвета, с разводами, с оборками, облегавшей плечи, грудь, и талия, стянутая юбкой, была на удивление тонкой и юной, и от этого бёдра казались полноватыми и сильными. Сердитый взгляд серых девичьих глаз привёл его в какое-то замешательство — как всё неожиданное и новое.
— Что смотришь? — спросила она строго, глухим голосом. — Я тебе не кукла и не картина. Коси!
Ерёма Квасов, широко взмахивая косой, подходил близко — вот-вот начнёт наступать на пятки. Он крикнул, не задерживаясь:
— Пошёл, Серёга, пошёл! После насмотришься. Коси, коса, пока роса! Работай! Трава сама под косу ложится! Наташка, погоняй его.
Есенин поспешил взяться за косу. Ведя свой ряд, он всё время думал о девушке, шедшей сзади, и удивлялся, почему она с ним так строго себя держит. И вдруг догадка объяснила всё: это же Наташка Шорина! Это её тётка Воробьиха прочила ему в невесты. В жёны! Вот она, оказывается, какая... Действительно — одна на всю округу... Он больше уже не оборачивался. Косил и косил, словно хотел показать ей свою сноровку, неутомимость. Плечи его ныли, локти, казалось, никогда больше не согнутся — так закаменели руки, затвердели ноги, и переставлялись они теперь сами собой, механически; на спине от ломоты как будто взгромоздился горб, а потом и спину ломить перестало. Весь он был налит тяжестью, которая клонила его к земле, всё ниже и ниже. Заливаемые потом глаза заслонила тяжкая чернота. Он чувствовал, как в груди его скапливается вопль, ещё минута — и этот вопль выплеснется наружу.