— Не обессудьте, Евгений Михайлович, что помешали.
Учитель круто обернулся — коренастый, крепкий, ёжик густых, как бы спрессованных волос обмётан сединой, лицо русское, широковатое, с коротко подстриженной бородкой и усами, взгляд строгий и в то же время доброжелательный, участливый.
— Вот, привезла, — смущённо объяснила мать и подтолкнула сына чуть вперёд, на глаза учителю.
— Вот уж действительно возвращение блудного сына! — тихонько, с иронией воскликнул учитель.
— Не храните к нему зла, Евгений Михайлович, — сказала мать. — Это он по дурости своей так сделал. Не подумавши.
Хитров подошёл ближе.
— Я учитель... — начал он и замолк, не зная, как звать эту женщину, с таким достоинством державшуюся перед ним.
— Татьяна Фёдоровна, — подсказал Есенин.
— Я учитель, Татьяна Фёдоровна, — повторил Евгений Михайлович, — я не имею права хранить зло на учеников, какие бы они ни были. А характеры у них разные, повадки тоже... Вот, к примеру, ваш сын. — Учитель легонько коснулся рукой плеча Есенина; усы шевельнулись от усмешки. — Знаете ли вы, уважаемый, сколько вы доставили хлопот всей школе? Искали вас по всему городку. Да-с!.. Пока не догадались, что вы, господин Есенин, изволили сбежать домой.
Есенин, опустив глаза, виновато переминался с ноги на ногу.
— Примите его, пожалуйста... — попросила Татьяна Фёдоровна.
Учитель помолчал, как бы что-то взвешивая или решая. Есенин заволновался: а вдруг откажет — и, опережая его ответ, попросил, торопясь:
— Примите, господин учитель.
Глаза Евгения Михайловича потеплели.
— Примем, — сказал он. — Конечно же примем. Тебе учиться надо, дорогой друг. Долго и упорно учиться. Теперь неучёному место в жизни — самое последнее. События на свете становятся всё сложнее, в них неучёному — как в лесу без дороги... Но ты не выкинешь больше какой-нибудь шутки?
— Нет, — сказал Есенин.
— Стричься будешь?
— Буду. — Он тут же представил, как волосы его осыпаются под машинкой, точно спелая рожь, срезанная жнейкой, и поморщился.
Хитров словно поймал его мысль.
— Да, да. С кудрями придётся расстаться, ничего не поделаешь. Но это на время... Стихи пишешь?
У Есенина сильно заколотилось сердце — прикоснулись к тому, что он оберегал как самое заветное; кровь отлила от лица, он выдохнул еле слышным шёпотом:
— Пишу.
— Вот и ещё один стихотворец прибавился... — Учитель указал на стол. — Видишь эти листки и тетради? Это всё, дружок, стихи. Пишут, пишут, не щадя живота своего... Сколько же в России стихов!
Мать опасливо спросила учителя:
— Говорят, Евгений Михайлович, очень уж дерутся тут у вас...
— Дерутся, Татьяна Фёдоровна. А как же иначе? Юные, самолюбивые, неуступчивые.
Мать горестно взглянула на сына.
— Покалечат ведь, уродом сделают.
— Ну, это вы, матушка, уже через край... Покалечат! Такого не бывало и не будет. Так, мальчишеские споры... Успокойтесь, пожалуйста.
Вскоре Есенин посадил мать в сани, укутал ей ноги тулупом, прикрыл соломой. Дядя Саша наскоро собрал не доеденное лошадью сено, сказал племяннику:
— Живи, Серёга, не трусь.
— Слушайся, сынок, старших, не перечь, не упрямься, в драки не лезь, — просительно наставляла мать. — Спаси тебя Царица Небесная... Дай тебе Бог счастья... Трогай, Саша!
Есенин молчал, напряжённо сглатывая подкатившую к горлу горечь, и никак не мог проглотить. Охватило отчаяние одиночества. Чувство это было ново для него и незнакомо ранее, и оно сильно встревожило его. Он не отрываясь провожал взглядом сани, пока они не скрылись за поворотом...
3
Позади магазина, в полуподвале, было тесно и темновато, свет скупо проникал в окошки, прорубленные под самым потолком. Вдоль стен на больших железных крюках висели бараньи и говяжьи туши. Запах мяса, жира и крови был густ и недвижен. От этого запаха болела голова и закладывало тяжестью грудь. Посреди помещения высились огромные, в два обхвата, будто литые чурбаки, поставленные на попа, — «стулья». На одном из таких «стульев» Александр Никитич разделывал баранью тушу, разрубая её на части. Он методично взмахивал увесистой секирой, сопровождая каждый удар нелёгким уханьем...
Сколько через его руки прошло таких вот туш, сколько совершено взмахов топора — не счесть. К вечеру натруженные плечи ныли, виски как бы распухали, а мысли тупели. Бросить бы давно это нелюбимое занятие, но где найдёшь лучшее? Тут он уже вроде бы свой, с тринадцати лет служит, с мальчиков. Да и хозяин издавна ценит — за честность, за старательность, за спокойный и рассудительный нрав. А хозяин, Дмитрий Ларионович Крылов, человек образованный, нежадный и на купца-охотнорядца совсем непохож — скорее на артиста или на адвоката; со служащими ведёт себя просто и с учтивостью; иной раз и обиделся бы на него, да как-то не получается: придёт, улыбнётся мило, даже застенчиво, попросит прощения, если обидел...