— Что ты говоришь, Дмитрий Ларионович! — воскликнула Олимпиада Гавриловна, задыхаясь от такой неожиданной откровенности мужа. — Почему пошлые? Какая чепуха!.. Провести время, повеселиться вместе с хозяевами — это честь для каждого.
— Не для каждого, — возразил Крылов. — Для Суржикова, к примеру, действительно большая честь побыть в обществе тех, кому он служит. А для Сергея Александровича это не столь большое удовольствие.
Слова мужа взвинтили Олимпиаду Гавриловну. В ней вдруг проглянула обыкновенная баба — тщеславная, вздорная, неумная. Она и внешне сразу изменилась: злость, подобно кислоте, выжгла зоревые краски на лице, стёрла милую женственность.
— Чем же он такой особенный, твой Сергей Александрович? Может быть, он стоит выше своих хозяев?
— Кто знает... — Дмитрий Ларионович пожал плечами. Есенин поспешил к выходу — ему неприятна была эта супружеская неурядица. Задержался, берясь за ручку двери.
— Олимпиада Гавриловна, вы бы поинтересовались судьбой больного — Василия Семёновича Тоболина, он ваш работник. К тому же, как мне известно, добросовестный.
Женщина резко обернулась к нему, гневная, несдержанная, глаза расширены, голос осел до хрипоты:
— Какое вам дело до рабочего! Что вы суётесь туда, куда вас не просят? И ваш отец, и вы! Благотворители... Я уже сказала: у нас своей больницы нет, и положить его нам некуда. Напился, наверное, как свинья, и захворал, слёг. А вы над ним вздыхаете да охаете! Сердобольны чересчур.
— Я прошу вас, хозяйка, на меня не кричать. Никогда. — Есенин едва сдерживал себя. — Даже голоса повышать не смейте.
Она вдруг ненатурально засмеялась, уперев одну руку в бок.
— Глядите на него!.. Святой. Уж не молиться ли прикажете на вас?
— Не нужно молиться, но и не кричите, — сказал Есенин. — Там, в Полуподвале, умирает работавший на вас человек, а вы собираетесь на лоно природы пить вино и слушать граммофон — куда как гуманно!
— Это не ваша забота. — Её бесило то, что она, хозяйка, женщина, многих сводящая с ума, для этого юнца ничего не значит, напротив, он считает себя каким-то недосягаемым, в его обращении с ней ощущается снисхождение, превосходство.
Дмитрий Ларионович, оторвавшись от бумаг, сказал устало, болезненно морщась, — разыгралась печень:
— Сегодня пришлю доктора, он посмотрит Тоболина. Надо было сказать раньше. Мне.
— Ты всегда так — идёшь у всех на поводу, — упрекнула жена сердито.
— Липа, помолчи Христа ради... — Хозяин подал Есенину листки. — Проверьте это и заприходуйте.
— Слушаюсь, Дмитрий Ларионович. — Есенин слегка поклонился и принял бумаги.
Александр Никитич, увидев сына, когда тот спустился в лавку, спросил шёпотом, с тревогой:
— Что-нибудь случилось, сынок? Ты чем-то расстроен?
— Ничего особенного, папаша, — ответил Есенин небрежно. — Малость не поладил с хозяйкой. Предложила ехать с ними на воскресный пикник...
— И ты отказался?
— Безусловно. Вместо того чтобы раскатывать по гулянкам, лучше бы помогла больному.
— Так и сказал?
— Да. Но дело не в этом. Я отказался вставать, когда она к нам входит. Это противно.
— Как же так, сынок, она же хозяйка?!
— Именно потому и противно, что хозяйка.
Отец сокрушённо покачал головой:
— Она такого не прощает, Сергей. Я знаю её давно... Пойди скажи, что ты погорячился, что ты согласен ехать с ними.
— Я не хочу потакать вздорным женщинам. — Есенин перекинул через плечо пиджак. — Пойду домой, поем чего-нибудь. Ты придёшь, папа, или тебе сюда принести?
Александр Никитич промолчал и, ссутулясь, медленно вернулся за прилавок, не переставая удивляться: «В кого пошёл сын? Такой неуживчивый нрав! Мать кроткая, покладистая. Верно, в Титовых. В деда...»
5
Вечером в «молодцовской» появился присланный Крыловым доктор, сухонький седой человек в пенсне на шнурке. Оглядевшись, огорчился:
— Как у вас тесно, господа. И душно. Дышать нечем. Надо почаще проветривать помещение.
Александр Никитич ответил за всех:
— Откроешь окошко — с улицы пыль клубами. Только ночью, а точнее сказать, под утро и дышим немного, воздух тогда чище, свежее.
— Но вообще-то у вас, я замечаю, порядок соблюдается, не то что в других ночлежках, простите, в общежитиях. — Доктор не суетясь раскрыл кожаный саквояж, вынул из него белый халат, облачился, достал инструменты. — Покажите больного... О! — вырвалось у него, когда он, подойдя к Василию Семёновичу, взял его за сухую руку, чтобы прослушать пульс. — Давно хворает?