— Что-то долго не трезвеет.
Есенин укоризненно взглянул на отца, произнёс негромко:
— Папаша...
— Ладно, молчу.
Крылов положил руку Есенину на плечо — она была тяжёлой и горячей.
— Сергей Александрович, дружок мой, уважь меня... Обрати ты внимание на Олимпиаду Гавриловну. — Он понизил голос, переходя на «ты». — Она ведь из себя выходит. Как же, все мужчины наперебой волочатся за ней, в комплиментах состязаются, фимиамы курят, восторги! Она, дурочка, купается во всём этом — женщина, да ещё, между нами, не очень высокого ума. Но в общем-то, она неплохая, добрая. Ты уж не очень кичись при ней. Всё на мне сказывается — вот в чём дело-то. Достаётся же мне, когда она не в духе. Поедем с нами за город, сделай такую милость.
И сам хозяин, и его просьба показались Есенину в этот момент мелкими и смешными, он неожиданно смягчился.
— Хорошо, Дмитрий Ларионович, я подумаю.
Отец отозвался поспешно:
— Чего думать? Поезжай. Не такая уж ты важная птица, чтобы раздумывать.
— Спасибо, брат. — Крылов обрадовался. — Я сообщу ей, что ты согласен. — Он ещё раз похвалил жену: — Женщина она, в общем-то, хорошая, простая, правда, помешалась немного на своей красоте, на неотразимости. А тут, как на грех, один чиновник-идиот стрелялся из-за безнадёжной любви к ней. Жив остался, сукин сын. С перепугу спутал, в какой стороне сердце — в левой или в правой. Два месяца она просто купалась в своей славе, будто бы подвиг какой совершила во имя священной родины, отхаживала поклонника-идиота. — Крылов заметно пьянел и пустился в откровенности, явно неуместные за этим столом. Однако никто их не слышал, они тонули в общем гуле, в выкриках, в глуховатом теньканье стаканов.
Внезапно шум оборвался, все притихли, повернувшись к входу: на пороге, как белое видение, возникла Олимпиада Гавриловна. Она гневно, расширенными глазами смотрела на мужа, брезгливо морщась от винного смрада, бьющего наотмашь. Потом подошла к Дмитрию Ларионовичу.
— С кем бы ни пить, лишь бы пить, — сказала она резко и осуждающе взглянула на Есенина. — Зачем вы его спаиваете? Воспользовались удобным моментом? Просите что-нибудь? Как же! Пьяный не откажет!
Есенин задохнулся от гнева, рывком встал, чтобы ответить ей с той же резкостью, но она опередила, приказав мужу:
— Встань!
Он, рыхлый, послушно поднялся — провинившийся мальчик, что-то пробормотал, бестолково оправдываясь.
— Идём! — Она взяла мужа под руку и вывела из полуподвала.
После их ухода в «молодцовской» некоторое время ещё держалась тишина. Но кто-то, нетерпеливый, произнёс:
— Выпьем за здоровье хозяина!
Его поддержали:
— Хороший человек.
— Угощение поставил.
— Сам с нами сел, уважил наше общество.
Есенин побыл немного в компании, послушал невразумительные речи захмелевших рабочих и незаметно покинул помещение.
Во дворе остановился подышать свежим воздухом, подумать. Смеркалось. Впереди был медленный конец вечера и долгая ночь, их нечем было заполнить, и Есенин заранее ощущал их тяжесть и утомительную бесконечность.
Следом за ним вышел Степа Салазкин. Был он в полосатой косоворотке, в начищенных сапогах, русые волосы подстрижены в кружок, привздёрнутый нос обрызган веснушками.
— Почему ты ушёл? — спросил он Есенина. — Надоело слушать мужиков? Плохие они, когда выпьют лишнего.
— Мужики везде одинаковы, Степа, — сказал Есенин. — Они хорошие, а вот живут плохо, недостойно. Да они, пожалуй, и не знают, как жить лучше. Пойдём в город, погуляем... — Есенин надеялся, что прогулка утомит и, вернувшись, он сразу уснёт.
Нет, не уснул он ни в эту, ни в последующие долгие ночи. Бессонница изнуряла, выпивая силы, умерщвляя мысли. Есенин потерял аппетит, исхудал, лицо посерело, глаза окольцевала тревожная неживая синь... Каждое утро подымался с головной болью, принуждённо брёл в контору — работа ему опостылела до тошноты. Запах мяса, которым, казалось, был пропитан не только воздух, но и стены магазина, преследовал его на каждом шагу. Есенин с нараставшим нетерпением ждал Воскресенского — вечный студент не показывался целую неделю. Он не догадывался, что в судьбе его юного друга Есенина назревали немалые перемены...
6
Однажды Олимпиада Гавриловна, придя в контору, позвала Есенина к себе. Она была обаятельна, нарядна, свежа и надушена.
— Я должна извиниться перед вами, Сергей Александрович, за тот случай, что произошёл в «молодцовской», — сказала она, опуская глаза. — Я обвинила вас несправедливо и сознаюсь, что это было гадко, недостойно. Сознаюсь и винюсь. Уж больно я была рассержена поведением супруга... — Она улыбнулась, обнажив белые ровные зубы, и стала вдруг проще, привлекательней. — Оказывается, не вы его соблазняли выпивкой, а он вас. Полный сумбур. Это на него похоже. Предадим всё это забвению, согласны?