Заметив вошедших, священник суетливо заторопился, слова стал произносить гнусаво и невнятно, быстро закончил обряд, сунул руку женщине; она нежно и благостно приложилась к его пальцам и хотела было сунуть деньги, но Николай строго ее предупредил, отодвинув от себя:
- В ящик, в ящик, на нужды храма, Фрося. Я не беру, сколько вас всех учить.
- Берет, сукин сын, - шепнула Катя, - еще как берет... Перед нами сейчас выкобенивается.
Когда женщина ушла, отец Николай сказал:
- Добрый вечер, живописцы. Что, продолжим наш диспут - Луначарский против Введенского?
- Продолжим, - согласился Леонид.
Катя сказала Серебровскому:
- Мы сюда будто на занятия ходим: видите, как расписаны стены? Семнадцатый век. Только тогда так умели соединять красный и черный цвета.
- И сейчас на похоронах соединяют, - сказал Леонид. - Даже еще лучше.
Лида, видимо, что-то заметила в лице Серебровского и попросила его:
- Вы, пожалуйста, н-не обращайте на н-него внимания, у Лени всегда т-такой агрессивный стиль...
Отец Николай вернулся - в белой сетчатой тенниске и спортивных брюках. Серебровский поразился перемене, происшедшей в священнике: он сейчас был похож на борца - так сильны были его плечи, шея и руки.
- Коля, познакомьтесь, пожалуйста, - сказала Катя, - это Александр Яковлевич.
- Очень приятно.
- Ты у нас <отец>, - сказал Леонид, - а Катин приятель <дед>. Сплошная преемственность поколений.
- Где соберемся сегодня? - спросил священник. - У вас или на берегу?
- Н-на берегу. Там с-сырье для шашлыка и алкоголь.
Засмеявшись, отец Николай как-то опасливо посмотрел на Серебровского.
- Я не из епархии, - успокоил тот.
- Педагог? Инспектируете творческую молодежь?
- Просто отдыхающий. Отдыхаю, рыбу ловлю.
- Ах, так... А я, видите ли, судил по сединам.
- Наша Катиш, - пояснил Леонид, - тянется к авторитетам.
- Седины - это скорее от возраста, чем от авторитета, - сказал Серебровский. - Истинными авторитетами становятся в молодости. Когда человек становится авторитетом в старости - в этом есть что-то искусственное, сделанное.
- Так вот заигрывают с незрелой молодежью, - усмехнулся Леонид и обернулся к Лиде: - Ну что, марш-бросок на берег?
- Я-то на мотороллере, - сказал отец Николай, - мне бежать неловко... Паства не поймет...
- Костер там разожги, пастырь, - попросил Леонид, - чтоб искры стреляли в звездное небо.
Когда они вышли из храма, уже наступили ранние быстрые сумерки, и в высоком небе угадывался размытый серп снежного месяца.
Священник уехал на своем маленьком мотороллере, а Катя, Леонид, Серебровский и Лида пошли следом за ним по песчаной дороге, казавшейся в сосновом лесу белой и зыбкой, словно припорошенной первым осенним снегом.
Прислушиваясь к тому, как замирал треск мотора, Серебровский сказал:
- У реактивного лайнера точно такой же ритм работы, если слушать с расстояния в двадцать километров.
- Ну и что? - спросила Катя.
Серебровский смутился.
- Нет, ничего, - ответил он. - Просто я сказал, как вы меня учили, то, что подумалось.
- Способный вы ученик, - заметил Леонид, - так уж стараетесь, так стараетесь.
- Ты обязательно х-хочешь всех рассорить, - сказала Лида. - Зачем?
- Я? Рассорить? Почему? Я говорю по методу Катиш - то, что чувствую. Вот сейчас я, например, чувствую, что надо сделать марш-бросок. А то в воду будет холодно лезть.
И, не дожидаясь остальных, он побежал по белой зыбучей дороге, то исчезая в тени деревьев, то рельефно высвечиваясь, когда лунный свет контурно фиксировал его фигуру.
Лида побежала следом за ним, мельком взглянув на Катю и Серебровского.
- Вы можете? - спросила Катя. - Или пойдем пешком?
- Я могу. Я по восемь километров каждый день бегаю, - с готовностью ответил он.
- Трусцой, что ль?
- Ею.
- Вы хорошо отвечаете, когда злитесь... Ну, бежим?
Они побежали, и Серебровский снова, в который раз уже за сегодняшний день, подумал, что со стороны он смотрится унизительно и смешно, словно примазывается к чужому счастью. Он видел, что Катя нарочно сдерживает шаг и что бежать она может значительно быстрее, и он подумал, что вся эта спасительная медицинская трусца придумана лишь для тех, кто пропустил свою молодость, а сейчас лихорадочно старается отдалить унизительную старость.
- Можно и побыстрей, - сказал Серебровский.
- Дыхание собьете разговором, - сказала Катя. - Молча вам надо бегать, а то отстанете.
- Не отстану. Бежим скорее.
- Память у вас хорошая?
- Это вы просто так спрашиваете или станете издеваться?
- Если очень устанете - наберите мой домашний номер...
- Это вы зачем?
Катя обернулась, и лицо ее было голубоватым в лунном свете, а губы, казалось, были измазаны шоколадом. Она стремительно бросилась вперед, и Серебровский понял, что бегает она по-спринтерски, профессионально, и, когда она скрылась за поворотом, решил было повернуться и уйти к себе, но потом резко себя одернул: <Как старая кокетка. Если решил уходить - надо было сразу уходить, а не рассусоливать>.
Когда он прибежал на берег, потеряв дыхание и вспотев, все уже купались посредине маленького заливчика, ограниченного тремя мшистыми валунами.
- Вам досталась бронза, дед! - крикнул из темноты Леонид. - Мы тут посоветовались и решили не вбивать клин между поколениями: Лида и Катиш уступили вам третье призовое место. Плавать умеете?
- Только вдоль по бережку, - ответил Серебровский.
- Здесь хорошее дно, - сказала Катя, подплыв к валуну. - Ныряйте, тут хорошо нырять.
- Я лучше отдышусь, - улыбнулся Серебровский, - а заодно шашлык отлажу.
Он отошел к костру и поднял крышку кастрюли. Мясо было чуть обрызгано уксусом; помидоров, лаврового листа и перца не было.
Серебровский вспомнил, как он готовил свой фирменный шашлык на даче, когда у него собирались друзья на день рождения, - вымоченный в красном вине, пересыпанный сунели, которую присылали из Тбилиси его ученики. Этот шашлык был символом празднества. Друзья по академии съедали по кусочку, от силы по два, выпивали по бокалу морозного кахетинского и разбредались по даче - договариваться, спорить, решать вопросы, иногда вспоминать былое, да и то уже в конце, перед разъездом.
<Мой шашлык, - вдруг понял Серебровский, - был лишь поводом для быстрого решения дел - можно договориться напрямую, минуя бюрократов. А здесь ребята собрались поесть и повеселиться. Им не важно, что шашлык из говядины и без специй. Важно, что есть несколько кусков мяса, много хлеба, костер и море. Им все мои шашлычные церемонии ни к чему. Молодому человеку и такой шашлык в счастье, а я раб дела, и я не могу сказать о моем деле <будь оно проклято>, никогда не смогу этого сделать>.
Серебровский нарезал несколько ивовых веток, очистил кору, нанизал мясо и раскидал костер так, чтобы угли легли ровной черно-красной площадкой.
- Александр Яковлевич, - снова позвала его Катя, - да будет вам! Идите купаться, вода как молоко!
- Добавь - парное, - хмыкнул Леонид. - Тогда ты будешь до конца оригинальной.
- А кто дальше пронырнет?! - крикнул священник. - Я тут до вас тренировался. Рекорды ставил! Жаль, акул нет, я бы повторил сюжет Олдриджа: отец, сын и подводное плавание.
- Сначала сына заведи, - сказала Катя, - а у тебя и матушки нет.
- Нашел бы он матушку, перестал бы служить батюшкой, - сказал Леонид. - За попов нынче одни аферистки идут.
Катя плеснула в него водой, отец Николай, поднырнув, схватил Леонида за ноги, и они начали смешливо дурачиться в воде: то ходили по дну на руках и делали стойку, то подбрасывали с рук Лиду и Катю, потом носились друг за другом наперегонки, выскакивали из воды, карабкались по громадному валуну на вершину, ныряли оттуда в темно-зеленоватую жуть ночного залива, а Серебровский сидел возле костра, обжаривал шашлык и вспоминал май сорок пятого, когда вот так же кругом все смеялись, кричали и пели, а он сидел на кладбище в Рансдорфе, на могиле Лены Ивановой, которую убили в последний день войны. Серебровский был влюблен в Лену, краснел, когда смотрел на нее, и над этим потешался младший лейтенант Мерзоев из седьмого отдела - ему было тридцать пять лет, и он казался тогда Серебровскому стариком, и он жалел Лену, которая приходила к Мерзоеву по ночам...