– Да. – Отец снял очки, потер переносицу. – Значит, ты так все и сказала?
– В принципе, конечно, долго мне говорить не дали.
– И что же, ты и в будущем будешь такую правду начальству говорить?
– Отец, ты же сам всегда внушал. И потом, правда такая или другая, она разная бывает?
– Ты дура! Мать, мы вырастили идиотку! Иисус Христос за правду на крест пошел, так ему уже два тысячелетия свечки ставят. Да, правда правде рознь, это ты здесь, – он постучал пальцем по столу, – должна говорить правду. А там следует говорить то, что от тебя хотят услышать. Играть по установленным правилам. Перед идущим танком не становятся, переедет и внимания не обратит! Ты что же думаешь, я директору института могу правду на совете сказать?
Неожиданно ноги у Майи ослабли и задрожали, ее начало тошнить, словно она только закончила дистанцию. Девушка смотрела на отца и не узнавала.
– Ты всегда меня учил… – Она с трудом, совершенно больная, поднялась со стула, пошла к двери.
– Дочка! – Мать вскочила.
– Сиди! – хлопнул отец по столу. – Жрать захочет – придет! Правдолюбица!
Тренироваться Майя перестала, гимнастику по утрам делала автоматически, по привычке. Подруги звонили несколько раз, затем разъехались по сборам и соревнованиям. Через два месяца деньги кончились, она продала японскую радиоаппаратуру. Два раза приходила мама, один раз – отец. Она терпеливо слушала, ждала, пока уйдут. Главной ее заботой стало, как убить время, дожить до вечера, когда можно включить телевизор. Она спала, ела, листала какие-то книги, думала, думала. Готовиться в институт? Какой? Точные науки отпадают, с математичкой, химичкой, физичкой ее пастыри в свое время «договорились». Иностранного языка не знает, литературу – кое-как. Допустим, поступит в гуманитарный, закончит, и за сто двадцать рублей служить от звонка до звонка? К тому времени ей будет под тридцать. Последние годы ей только на кормежку в день выделяли почти червонец. А тряпки?
«Мой любимый папа сказал, что играть следует по установленным правилам. Начнем играть». Во-первых, никаких столкновений с властями, и она легко устроилась инструктором физкультуры на крупный завод: восемьдесят рублей, два раза в неделю по три часа.
Она вышла из ванной, оглядела стройное тренированное тело, оглядела себя в трюмо. «Правила установили мужчины, они и будут платить. Двадцать лет у меня еще есть. А там, как говорил мудрый Ходжа Насреддин, либо эмир умрет, либо ишак, либо я умру». Ее никто не совращал, не опаивал, не втягивал. Майя начала заниматься древнейшей профессией добровольно и осознанно, все просчитав и взвесив. «Ты, папочка, хочешь, чтобы я жила по правилам, согласна, только я буду жить по своим правилам. – Она достала палехскую шкатулочку, куда бросала визитные карточки тяжело вздыхающих мужиков, отобрала, с ее точки зрения, денежных. – Я не стану сидеть в баре и ловить иностранцев, установим простой порядок: один основной и двое на скамейке запасных. Для поддержания спортивной формы им будет разрешено делать подарки, вывозить меня в свет, и никаких глупостей».
И мужчины соглашались, строптивых из команды исключали. С родителями Майя встречалась редко, рассказывала, что работает в институте гидом.
Через год она стала своих попечителей недолюбливать, через два – не любить.
Встретив Артеменко, она возненавидела его с первого взгляда. «Гладкий, ухоженный, самодовольный победитель, ты мне заплатишь за все», – решила Майя, почувствовав, что платить этому человеку есть чем. Она долго не понимала причину своей ненависти. Спустя полгода догадалась. Артеменко ассоциировался с тем спортивным боссом, который вышвырнул ее из жизни.
Однажды Майя услышала по телефону девичий возмущенный голос:
– Майя Борисовна? Говорит секретарь комсомольской организации. Вам надлежит немедленно погасить задолженности по взносам и сняться с учета. – Девочка торопилась, боялась, что перебьют и она запутается, не договорит. – В противном случае мы вынуждены будем исключить вас из наших рядов.
– Вы кто такая? – бархатным голосом спросила Майя. – Чем занимаетесь? Бегаете, прыгаете?
– Я кандидат в мастера…
– Понятно, – перебила Майя. – Сто двадцать и жратва. Ты, милочка, бегай и прыгай, занятых людей не беспокой. Раньше надо было звонить, значительно раньше. Мастер спорта международного класса Майя Борисовна померла.
Умные и милиционеры
Отари знал, что по-русски говорит с акцентом, иногда путая падежи, что его литая невысокая фигура, бритая голова, привычка поглаживать ее широкой короткопалой ладонью придают ему, особенно в глазах приезжих, вид комический. Отари не смущался, любил посмеяться, и над собой в том числе. Сейчас он все свои комические черты утрировал. Говорил почти не спрягая и не склоняя, часто выкатывался из-за стола, демонстрируя неуклюжесть, поддерживая якобы спадающие брюки. Он знал: многие русские не отличают армян от грузин и абхазцев; даже от азербайджанцев, в разговоре между собой употребляя непонятное слово – «чучмек».
Отари принял совет Гурова держаться попроще, прямолинейнее. Чучмек? Прекрасно! Вы получите такого чучмека, какого даже на своих рынках не видели.
Первой в его кабинете появилась Майя. Она села, непринужденно закинула ногу на ногу, взглянула с любопытством.
– Я вас слушаю, товарищ майор. Я не ошиблась, вы майор?
– Майя Борисовна, меня зовут Отари Георгиевич. – Он наклонился над столом и быстро продолжал: – Виноваты мы, сплошные безобразия творятся. Вам отдыхать надо, а тут безобразия. Стыдно мне вам в глаза смотреть.
В женщинах подобного толка Отари разбирался лучше Гурова. Умеренность в косметике, элегантность и неброскость костюма Отари не обманывали, он чувствовал – перед ним профессионалка, только высокого класса. Возможно, сейчас не на охоте, отдыхает.
– Два вопроса имею. – Отари поднялся из-за стола, прокатился по кабинету. – Беспокою вас, стыдно. Хотел приехать, но телефон здесь держит.
– Короче, пожалуйста. – Майя вынула из сумочки сигареты, но не закуривала.
– Короче. Быстрее. Москва. – Отари умышленно тянул, говорил лишнее, наблюдал. Женщина не изображала спокойствие, была действительно абсолютно спокойна. – Кто сегодня утром должен был сесть за руль вашей «Волги»?
– Уже спрашивали. И какое это имеет значение?
«Раздразнить, вывести из равновесия», – решил Отари и, причмокивая полными губами, слащавым голосом уличного приставалы, растягивая гласные, сказал:
– Красавица. Дорогая моя, договоримся. Я спрашиваю – ты отвечаешь. Потом ты спрашиваешь, я – отвечаю. Договорились?
Майя не отреагировала ни на «ты», ни на «дорогую», глядя перед собой, почти без паузы ответила:
– В десять утра я собиралась ехать в санаторий к подруге.
«А сейчас ты ошиблась, ошиблась, дорогая моя, – подумал Отари. – Тебе надо сердиться, а ты спокойная, совсем неправильно спокойная». Он сел за стол, взял ручку:
– Имя, фамилия, адрес.
– Вас это не касается, к делу отношения не имеет.
– Я знаю, ты не знаешь. Прошу ответить. – Отари чуть хлопнул ладонью по столу.
– Сейчас встану и уйду.
– Почему твой мужчина говорит, что ехать должен был он?
– Тяжелый случай. – Майя поднялась со стула, сунула сигареты в сумочку.
– Майя Борисовна, дорогая, зачем так? – Отари растопырил руки, преграждая дорогу. – Мне это надо? Не могу все говорить. Должность. Поверьте, о вас беспокоюсь! Мне что! Машину нашли, угонщик погиб. Бумажки сложили, убрали, забыли! О вас беспокоюсь. Имею маленький секрет.
Равнодушие с лица Майи исчезло, взглянула заинтересованно:
– Ехать собиралась я, почему Владимир Никитович утверждает обратное, не знаю.
– Не допрос, беседа. – Отари погладил лысину, выглянул из кабинета, сказал: – Товарищ Артеменко.
Тот вошел – как всегда элегантный, благородная седина в тон с серыми, чуть насмешливыми глазами.