— Хорошо ему тут, — вслух подумал Василий Никитич, — трудовому человеку у нас всюду хорошо.
— Не спите, что ли, батя? — донесся голос невестки. — Может, твердо постелила?
— Постелила мягко, да сон, видать, заблудился. Пойду я, наверно, на воздух. Прогуляюсь трошки.
Оделся и молча вышел.
Было тихо. В высоком синем небе молодо и весело перемигивались звезды. В желтом свете фонарей неистово, метелицей кружилась мошкара.
«Долго теплу быть», — подумал Василий Никитич, не спеша вышагивая вдоль палисадника. В центре поселка было пустое место вроде небольшого выгона, освещенного электрическими фонарями. Площадью это место нельзя было назвать: асфальта здесь не было. Сплошь стелилась густая мурава. Широкая прямая дорожка вела к воротам шахты. Василий Никитич пошел по ней, прислушиваясь, как похрустывает и скользит под сапогами песок и щебень. Из темноты смутно вырисовывались высокие терриконы, усыпанные множеством перемигивающихся, как и звезды, огней.
У ворот шахты горело несколько фонарей. Василий Никитич увидел выкрашенную в багряный цвет раму и над нею большими буквами надпись: «Доска почета». В раме строгими рядами разместились одинаковой величины портреты. Василий Никитич вспомнил, что такая же Доска почета, только немного поменьше, была до войны и у них в колхозе. А с той поры, как колхозный фотограф Петя Конек ушел на фронт и не вернулся, доски не стало.
«А край бы надо. Людям почет необходим», — озабоченно подумал он.
Рассматривая портреты, Василий Никитич неожиданно встретился с глазами сына и невольно скользнул взглядом в сторону. В первую минуту он испытывал чувство, похожее скорее на испуг, нежели на радость, Василий Никитич не думал встретиться здесь с Захаром. Ему начинало чудиться, что сын следит за ним и про себя думает: «Не поверил небось старый бес слову сына. Крадучись, ночью пришел убедиться».
Немного успокоившись, он более внимательно вгляделся в портрет Захара. Такой же, как и сегодня днем, сын смотрел на него твердым, чуть задумчивым взглядом.
Василий Никитич рассматривал портреты и других горняков, но взгляд его неизменно возвращался к портрету Захара. А когда посмотрел немного повыше — четкие, ясные, будто литые буквы приковали его взгляд:
«Уголь — это настоящий хлеб промышленности». А ниже стояло: «В. И. Ленин».
Он еще раз медленно, по слогам прочитал фразу.
Хлеб. Уголь — хлеб. И в одно мгновение для Василия Никитича стало до изумления ясным слово железнодорожника «хлебороб». Так вот почему он с гордостью произнес это слово.
Из проходной будки вышел ночной сторож. Он с подозрением посмотрел на незнакомого человека.
— Небось не узнал, земляк? — взволнованный только что пережитым, весело спросил Василий Никитич.
Сторож, опираясь на палку, сделал несколько шагов навстречу ночному гостю и пытливо, на близком расстоянии посмотрел ему в лицо.
— Как не узнать, — сказал он хмурясь, — не с нашей шахты. Мне ли не узнать. Век свой здесь проработал.
— А вот и не узнал, — с наивной игривостью вставил Василий Никитич.
Сторож строго покосился на него.
— Быть этого не может, — сказал он убежденно, — откуда будешь?
— Хлебороб.
— С какой шахты, спрашиваю? — все суровее смотрел сторож на гостя.
— Из колхоза. Смоленской области.
— А сюда каким путем забрел?
— К сыну приехал. Чугунов Захар — сын мой.
— Захар! — сразу же смягчился сторож. — Как же не знать? Знаю. Молодчина он у тебя. То-то я вижу: ты, точно к меду, к Доске прилип.
Василий Никитич подумал с опаской: «Не сказал бы сыну про ночное похождение». Разговорились.
— Да, ладно у вас с Захаром получилось, — серьезно рассуждал сторож. — Вроде б разным делом заняты, а одинаково ценный хлеб добываете. Что без одного, что без другого стране не прожить. Нет, нет, ладно у вас выходит, — заключил он так, словно кто-то пробовал возражать ему.
Вернувшись поздно ночью в дом к сыну, Василий Никитич заснул крепким сном.
Когда рано утром Захар пришел с работы, старик сразу не узнал его: на нем была темная от угольной пыли парусиновая куртка и кожаный, похожий на большую черепаху шлем; лицо и руки — белые, видно, он старательно и долго мыл их. Вокруг глаз чернели два темных ободка, придавая им особую выразительность.
— Ну как почивалось, батя?