Королев слушал, не перебивая. Душевная боль и озабоченность, с которой говорил секретарь горкома, передались и ему. Туманов не проявлял сердоболия, жалости к людям, жизнь которых сложилась столь сурово и трагично, ему просто по-человечески было неспокойно за них.
Коммунисты собрались в кабинете начальника шахты. Когда вошла Арина Федоровна, Туманов, обрадованный, быстро поднялся и, на ходу протягивая руку, пошел ей навстречу.
— Слыхал, мать, что приехала, была в городе, а ко мне не зашла, — с легкой обидой говорил он.
— Неправда, заходила. Да разве тебя застанешь, — не оправдываясь, а будто выговаривая, сказала она. Отстранила его руку, обняла и поцеловала в щеку. Туманов, спохватившись, что не сделал этого первый, поцеловал ее в обе щеки. Не снимая с ее плеча руки, отвел в сторонку, усадил на табуретку и сам сел рядом. Пока сходились члены партии, Туманов и Королева о чем-то беседовали. Старая горнячка еще в начале войны в одном эшелоне с Тумановым эвакуировалась в Караганду. У них было что вспомнить…
— Можно начинать, товарищ секретарь горкома. Все коммунисты налицо. Ждать больше некого, — с тоскливой улыбкой сказал Шугай и вышел из-за стола, уступая место Туманову. Но секретарь не сел за стол, стал сбоку, как бы подчеркивая, что здесь он всего-навсего представитель горкома.
— Я думаю, товарищи, есть кого ждать, — он без тени упрека взглянул на начальника шахты, желая лишь обратить внимание на только что сказанное им. — Сегодня нас собралось немного, но вы знаете, что это далеко не все коммунисты «Коммунара». Осталось не долго ждать, когда их будет вдвое, вдесятеро больше… — Он обвел внимательным взглядом присутствующих, словно еще раз знакомясь и запоминая каждого в отдельности. — Есть предложение начать партийное собрание, — сказал. — Нет возражений, товарищи? Нет. Кого предлагаете избрать в президиум?..
Медленно опускались серые осенние сумерки, окрашенные снизу густо пламенеющим закатом. Прежде в это время в разных концах города, в далеких и близких от него рабочих поселках один за другим вспыхивали электрические огни, сейчас же вокруг ни единого огонька. Туманов вспомнил совещание у первого секретаря обкома. Слушали вопрос о восстановлении Зуевской электростанции. Докладывал уже пожилой, высокий, в полувоенном костюме человек. Всем было известно, как он с небольшой группой инженеров пробирался в Донбасс, ни на шаг не отставал от передовых частей фронта. В полевой сумке у него хранился мандат, гласивший, что он, инженер Юрьев, является уполномоченным по снабжению электроэнергией освобожденных районов Донецкого бассейна. Юрьев подошел к батарее, стоявшей на берегу реки Крынки, спросил у командира:
— В чьих руках Зугрэс?
— Условно наш, — сказал молодой офицер.
Как человек гражданский, Юрьев не придал значения слову «условно». Для него главное было «наш». Зугрэс наш! И пошел на электростанцию. Но, как вскоре убедился, Зугрэс в этот день не был еще полностью наш. Заметив за уцелевшими стенами немецкие танки, Юрьев вернулся к артиллеристам и всю ночь провел на линии огня. Со стороны электростанции один за другим доносились взрывы. Утром, когда Зугрэс полностью был очищен от немцев, инженер вместе со своими коллегами пришел на станцию. Плотина была взорвана, котельное хозяйство, генераторы лежали в развалинах. В течение дня под огнем вражеской артиллерии саперы обезвредили десятки тонн взрывчатки.
Юрьев писал докладную записку о возрождении электростанции днем и ночью, лишившись сна. Ему хотелось увидеть Зугрэс таким, какой он был в мирные годы.
Докладывая совещанию, инженер время от времени перевертывал листы, пухлой стопкой лежащие перед ним. Казалось, не будь их, ему понадобилось что-нибудь другое, только бы чуткие нервные пальцы его не оставались без дела.
Когда Юрьев закончил доклад, секретарь обкома сказал с довольной улыбкой:
— Оказывается, и на таком «ватмане» можно излагать мысли по-инженерному точно.
Лишь теперь все обратили внимание, что докладная инженера была написана на грубой оберточной бумаге. Юрьев смутился:
— Извините, конечно, — сказал он, — но другой не нашлось.