— Что случилось? — нетерпеливо спросил Шугай.
— На «севере» сильно жмет, Николай Архипович, кое-где крепление смяло.
Начальник шахты взорвался:
— А ты где был, куда смотрел?!
— Людей не хватает. Разрешите вызвать вторую смену?
— Без паники, — остановил его Шугай, — где я тебе возьму людей? Видишь — собрание. Не могу же я закрыть его. Иди и действуй пока наличными силами, а там будет видно, — и пошел на свое место.
…Председатель счетной комиссии огласил результаты голосования. За Шугая было подано всего 13 бюллетеней.
— Не включи он свой собственный голос, наверняка бы провалился, — едко подкинул кто-то.
Николаю Архиповичу вдруг стало до того не по себе, что он готов был подняться и уйти. Никогда еще не случалось, чтобы он оставался в одиночестве, почти совсем один. Но все же нашел в себе силы, поднялся, наклонился к Королеву и Туманову, сообщил им о положении дел в шахте. Спустя минуту председательствующий предоставил ему слово.
— Решил оправдаться! — зашумели коммунисты.
— Давай, председатель, заканчивай!
Председатель настойчиво постучал карандашом по графину.
Собрание выжидающе стихло.
Шугай выпрямился, вытер платком лицо и, опять почувствовав свое неограниченное право начальника шахты, громко объявил:
— В северном откаточном штреке смяло крепление, товарищи. Одним крепильщикам там не справиться. Все, кому выходить с утра, — в шахту!
Всю ночь люди закрепляли штрек — ставили новые опоры, заградительные щиты. Узнав о грозящей опасности, на помощь пришла бригада Быловой. Но Шугай отправил ее обратно в лаву.
— Без вас освятится, — сказал он бригадиру, — давайте уголь, не срывайте добычу.
К утру штрек был надежно закреплен, и в нем опять забегали вагонетки. Когда забойщицы поднялись на-гора, первым, кого они встретили, был письмоносец. Люди знали и уже привыкли к тому, что раз Горбунок появился на шахте, значит, кому-то с фронта пришла добрая весть.
Женщины обступили его, нетерпеливые, взволнованные.
— Да не тулитесь вы, чумазые, — будто сердился старик, отступая, — выпачкаете мундир, на люди срам будет показаться.
Женщины посмеялись: на почтальоне была поношенная офицерская фуражка со звездой, истоптанные чуни, застиранная до белесости гимнастерка в заплатах. Пока рылся в своей парусиновой сумке, женщины жадно следили за каждым его движением. Но вот он, наконец, вынул конверт-треугольник и, держа его в руке, обвел всех ищущим взглядом.
— Черные, как кочегары, никого не узнать, — сказал он и, напустив на себя строгость, громко спросил: — Которая из вас Зинаида Постылова?
— Это я, дяденька, — вскрикнула от неожиданности Зинка. Горящие встревоженные глаза ее впились в конверт и, казалось, спрашивали: что же ты принес мне — горе или радость?
Почтальон скупо улыбнулся ей.
— Принимай от своего Кузьмы письмецо да не забудь отписать и мой поклон.
— Подружки, бабоньки, мой Кузьма живой! — радостно запричитала она, прижимая обеими руками конверт к груди, словно кто-то мог отнять его, и кинулась в дальний угол нарядной.
Женщины безмолвно, в нетерпеливом ожидании смотрели на письмоносца: ну, кому же еще? Чего медлишь?.. Горбунок, откинув сумку за спину, лишь развел руками и заторопился к выходу.
Не доходя до двери, обернулся, спросил:
— Не подскажете, где мне начальника шахты искать?
— В кабинете ищи.
— Письмецо небось Николаю Архиповичу? — донеслись голоса.
— У меня к нему личное дело, — хмуро сказал Горбунок и скрылся.
Зинаида Постылова птицей метнулась к забойщицам. Обнимая каждую, она взахлеб бессвязно говорила:
— Правда — живой!.. Награду получил… Кузя, соколик ты мой, — и прикрыв лицо письмом, целовала его.
Женщины растроганно молчали, и у каждой в глазах стояли слезы: у одних от радости за свою подругу, у других слезы были горючие и безутешные…
Вручив письмо начальнику шахты, Горбунок, долго не задерживаясь, с озабоченным видом ушел. Николай Архипович заперся на ключ и, словно на чужих ногах, добрался к столу. Тяжело опустился на стул. С минуту сидел неподвижно, смотрел перед собой в стену и думал о том, о чем редко успевал думать — о собственной жизни. Он знал, что его личная жизнь мало кого интересовала. Правда, иной раз кто-нибудь по привычке спрашивал: «Как живешь-можешь?», он также привычно отвечал: «Спасибо, как и все». А ведь его жизнь была не такая, как у всех, хотя во многом и похожая на другие, но со своими болями и радостями. То, что произошло, было самым тяжким за всю его многосложную нелегкую жизнь. Потрясенный страшным известием, он не выдержал, упал лицом на скрещенные на столе руки и заплакал.