– Решай, сын. Ты либо король, либо пешка.
– Да пошёл ты, шахматист хренов.
Оказавшись в комнате, я хожу из угла в угол; тормошу волосы и пинаю мебель, проклиная это чёртово утро. Меня злит всё: родители, ситуация, секундная стрелка часов. Одна лишь мысль о том, что мне придётся вернуться в Саман, проходит тонким лезвием по нервам.
Я не готов столкнуться с обжигающим прошлым, и в тоже время горю от желания взглянуть ему в глаза. Это как искушение перед тем, что однозначно тебя погубит, вывернет наизнанку и беспощадно пошинкует на молекулы.
Там до сих пор живёт она – девочка из детства, ангел снаружи и дьявол внутри. Та, что подарила мне надежду, а затем воткнула нож в спину.
ГЛАВА#3
ВЛАДИСЛАВА
С возрастом я всё чаще задаюсь вопросом: как не утратить чувство преданности к тому, что поистине было важным? В семь лет мне казалось, что кукольный дом и корзина «Коровки» – есть вершина человеческого счастья. В десять моим смыслом жизни были друзья, брошенные всеми питомцы и подарки на праздники. Теперь мне семнадцать, и учёба затмила все прежние ценности, нагнав значимость семьи и задержавшись на почётном втором месте.
Я не перестала таить слабость к котятам и сладостям, но едва ли могла поравнять их с мечтами. Ни подаренная на Рождество балерина, ни поездка в парк аттракционов не сделали меня счастливой, разве что на миг. И вот уже сегодня, живя по законам напускной безупречности, я до дрожи боюсь потерять интерес к тому, что ещё вчера казалось первостепенным.
В этом непостоянном круговороте приоритетов низменным оставалось лишь одно: те незрелые, до одури сильные чувства к тому, кого я посчитала другом. Они мешают, душат, но не теряют в силе, словно то удилище для отлова собак. И каждый раз я задаюсь одним и тем же вопросом: как перестать хранить то, что уже давным-давно не имеет значения?
Я тебя забываю. На раз, два, три…
Очередная ночь была беспокойной, поэтому перед уроками я забегаю к дедушке, чтобы сбросить волнение. С ним всегда тепло и уютно, даже в самые промозглые дни. Особенно, когда на столе остывает ромашковый чай, а на блюдце румянятся ватрушки с творогом.
Вкус и запах этой сдобы я буду помнить долгие годы. Непропечённые, липкие, до мурашек сладкие – словом, здравствуй гастрит… Но какая же это была вкуснятина!
– Привет, дедуль! Ты дома?! – кричу сквозь громкий шум телевизора, одновременно стягивая с ног выпачканные слякотью ботинки. – Это я! Влада! Кипяток готов?!
В частном доме Фёдора Андреевича пахнет воском и старыми книгами, деревянные полы скрипят от старости, а возле печи, на пожелтевшей газете, рассыпаны орехи и луковая шелуха. Ещё причудливее выглядят окна, в щели которых, по древней хитрости, затолканы всевозможные тряпки.
Пройдя в комнату, я нахожу дедушку за просмотром передаче о рыбалке. Увлечённый кадрами серебряных блёсен, он жадно всматривается в экран и подмечает меня лишь тогда, когда мой силуэт перекрывает картинку.
– Щепка! – вздрагивает он, а затем ошарашенно обмякает в кресле. – Етить твою в душу! Зачем старика пугаешь? Сердце ведь одно у меня!
Поубавив громкость на телеящике, я скрещиваю на груди руки.
– Во-первых, я предупредила о своём приходе, глухая ты тетеря. А во-вторых, научись закрывать дверь на замок. Ну и в-третьих, перестань раздавать дурацкие прозвища. Мне уже давно не десять.
– Кому давно, так только мне… Семьдесят уже стукнуло, – с обидой причитает дедушка. – А вы, молодые, возраст совсем не уважаете. То один кровинушку свернёт, то другая. А ещё внуками зовётесь. Тьфу!
Доброе брюзжание дедушки я выслушиваю и на кухне, но теперь запиваю его ароматным чаем, отчего монотонный выговор отходит на второй план. Мне так хорошо, будто горячий напиток чудесным образом исцелил душу – согрел и залатал все мелкие трещинки.
– Выходит, Антон ночевал у тебя? – интересуюсь у деда, промокнув рот салфеткой. – Ты ведь неспроста так завёлся?
– Прибежал поздней ночью, гадёныш. Всё чесал про какую-то олимпиаду. Я-то уши ему повыкручивал, что визга было на всю хату. А потом пинком в кровать отправил, – запнувшись, дед покачал головой. – Портится пацан. На глазах хиреет. Ещё год-второй, и на малолетку отправиться. Помяни моё слово.
– И пусть. Может, хоть там ума наберётся, – беспечно бросаю я.
– Хороша сестра! Если там и учат, то только преступности! А ведь голова у него светлая! Мог бы строителем стать, иль медиком каким! Эх, проворонил я нашего Тошку…
– Ни при чём ты, деда. Это всё из-за отца, – последние слова корябают горло стеклянной крошкой. Любые упоминания родителя возвращают меня в день похорон – слишком свежей была рана. – Антону нужно время. Перерастёт.