- Но если он так думал... Зачем вы писали Борису до самой победы, зачем вы его обнадеживали?
- Я отвечала на его письма.
- Отвечали... А он на ваши письма. Это и называется переписываться.
- Конечно, это было легкомысленно.
- За что же вы нас судите? У вас легкомыслие, у нас недомыслие.
- При чем тут вы? - холодно спросила Жанна.
- А я так же отнесся к той истории.
Я принялся объяснять ей, но ничего не получилось. Вопросы Волкова, которые нас раздражали, сомнения, которые мы отвергали, поступки, которые вызывали насмешки, - все потеряло убедительность. Не очень умно и симпатично мы выглядели, но тогда... Как показать ей расстояние, которое мы все прошли?
Она тронула мою руку.
- Меня тоже пугали высказывания в его письмах. А теперь я не могу их найти.
- Борис так и уехал?
Она кивнула.
- И все? Больше не писал?
- Ни разу.
Она могла стать женою Бориса, думал я, и мысль эта делала ее ближе и в то же время порождала какую-то печаль и жалость к собственной судьбе, какая возникает, когда видишь красивую женщину, чужую и недоступную.
Он добирался до Тбилиси так же, как я до Ленинграда, на крышах, в тамбурах. Я все это легко представлял: кипяток на станциях, долгие стоянки, трофейное вино, офицеры, солдаты, гражданские - все перемешалось, и все это пело, ликовало, одаривало друг друга, захлебывалось планами, надеждами, травило байки, играло на перламутровых аккордеонах, выменивал чокалось... И представил, как Борис возвращался из Тбилиси к себе в Костромскую. Отвергнутый, - а за что, на каком таком основании? Он, - кому весь мир принадлежал, потому что весь мир был обязан нам, и все эти бабы, девки, которые счастливы должны быть от одного нашего слова. Так оно было, так и я жил в тот хмельной послевоенный, салютный наш первый год на гражданке.
- Тьфу, это же чушь собачья, - сказал я. - Выходит, похвали Борис вашего Волкова, у вас все бы сладилось и вы пошли за него? По-вашему, он не имел права ругать соперника. Абсурд. Извините, это не проходит.
- Прошло. В моей жизни мало было абсурда. Я всегда поступала логично. Любила логично, разводилась логично.
- Вам не жаль, что вы так обошлись с Борисом?
- Нет, - мягко сказала она. - Отчасти я ему благодарна. Но тут другое. Думаете, я Волкова любила? Это была еще не любовь.
- Почему вы не дали мне предпоследнего письма Волкова, где он просил прислать мыло?
- Его нет. Я сама не читала его.
- Как так?
- Мать скрыла от меня, спрятала его.
Она проговорила это с натугой, хотела что-то добавить, но промолчала.
- Хотите проехаться на пароходике, тут недалеко пристань? - сказал я.
- Почему вы не спрашиваете, как все это было?
- Вам неохота говорить об этом.
- А вы не решайте за меня, - сказала она неприятным голосом.
- Вы же сами просили не задавать вам вопросов.
- Вы всегда такой послушный?
- Послушайте, Жанна, я разучился разговаривать с женщинами. Я никогда не знаю, чего они добиваются. Чтобы не обращали внимания на их слова? Ну-зачем это им надо? Даже Лев Толстой не понимал женщин.
- Единственный, кто их понимал, это Толстой.
- Нет уж, извините, он в собственной жене не мог разобраться. Его сила состояла в том, что он знал, что женщин понять невозможно. Вы замужем?
Она неохотно усмехнулась:
- Надо выяснить, я об этом не задумывалась.
Что-то мешало ей начать.
- Не мучьтесь, - сказал я. - Зачем будить демонов?
- Будем будить, - твердо сказала она. - Иначе ничего не получится. Для этого я и приехала. Надо же мне оправдать поездку.
- Тогда не стесняйтесь, сыпьте без купюр.
Вот уж кто не стеснялся. Она говорила быстро и ровно, но как будто рассказывала не о себе. Глаза ее смотрели на меня невидяще, устремленные куда-то туда, куда она стремилась быстрее добраться.
- ...в госпитале я много писем писала раненым, под их диктовку. Редко кто из них не присочинял. Одни преуменьшали свои раны, другие преувеличивали, третьи расписывали свои подвиги, а те свою тоску и любовь. Вроде бы на меня после этого не должны были действовать письма Волкова, верно? А они действовали, и все сильнее, я привыкла к ним, как к наркотику. Мне их не хватало. Я их принимала один к одному. А вот много позже я усомнилась. Взрослость цинизма прибавила. Это я от первого мужа заразилась. Мне хотелось патенты Волкова проверить. И все оказалось правда. В Париже в музей ходила импрессионистов смотреть. Тоже ради проверки. Все хотела уличить его, хотелось низвести его. А за что? За то, что он обманул меня и бросил. Я после отъезда Бориса все ждала, что Волков сообщит о себе. А тут у меня отец умер от инсульта, мне больно было, что он умер голодным. В Тбилиси голодно было. Мама меня винила: вышла бы за Бориса, мы обеспечены были бы. Она вслух этого не говорила, но я знала, что она так думает. А от Волкова ни одной весточки. Потом меня сосватали, ну, в общем, уговорили, доказали. Муж был много старше, вроде Волкова, на вид молодцом, солидный, образованный, владел английским, любил поэзию. Он был приятен, и я уступила. Жизнь действительно стала легче, появились вещи, наряды, что ни день - застолье. Откуда-то шли деньги, с ними возможности, о каких раньше и не мечтала...
Она живо изобразила, как посреди пира муж вставал и проникновенно читал стихи Бараташвили или Тициана Табидзе. Это почему-то успокаивало ее. Ей казалось, что человек, любящий стихи, не может быть жуликом. В минуты откровенности он признавался, что его влечет риск коммерческих комбинаций. Наша цивилизация, говорил он, возникла благодаря торговле. Все началось с коммерческого таланта. Этот талант надо использовать. Грех, когда талант остается неиспользованным, и тому подобное. Он жил бурно, смело и погиб в горах при неясных обстоятельствах. Сразу после этого выяснилось, что на него заведено дело.
- Мне доказали, что я нужна была ему для прикрытия, поскольку семья наша имела безукоризненную репутацию. В те дни я решила пойти учиться на врача. Я бросила строительный. Мне хотелось хоть чем-то искупить...
Несколько жизней, куда больше, чем я думал, уместилось между той девчонкой моих лейтенантов и этой женщиной, которая зачем-то ехала ко мне с их письмами.
Дети носились в сквере на том месте, где жил Сергей Волков, где над нами, в невидимом объеме, когда-то стоял аквариум, этажерка со справочниками, висела репродукция Рембрандта. Напротив нас возвышалась желтая с синим церковь Симеона, одна из самых старых в городе, как сообщила Жанна. По этой церкви Волков всегда сможет определиться. Хоть что-то осталось. А от нашего дома в Лесном и от соседних - ничего, все разобрали на дрова.
- Может, он еще жив? - спросил я.
- Я наводила справки. Он умер четыре года назад. Там, на Севере. Он там остался. Но лучше я по порядку...
И она продолжала с добросовестной откровенностью, как будто давала показания. У меня было ощущение, что, как в показаниях, любая подробность могла пригодиться, из этих подробностей складывался какой-то, пока еще неясный, смысл.
После первого мужа был второй, который оказался болезненно ревнивым.
- Он уверен был, что я его должна обмануть. Причем как женщина я его интересовала не часто, на какие-нибудь пять минут. Заставил меня аборт сделать. Не верил, что его ребенок.
Без пощады и без стеснения выкладывала она тайны своей женской жизни. У нее получалось так естественно и просто, что и я воспринимал это так же.
Она развелась и почувствовала облегчение, к ней вернулась независимость, ощущение своего "я". Замужем она побывала, долг свой выполнила, теперь она вольная птица. Семейный очаг у нее как бы был: мать - предмет забот и долга. И работа выиграла, она ушла с головой в медицину - самая лучшая в мире профессия, в которой можно не думать о карьере, о званиях и каждый день добиваться успеха. Мужчины появлялись и исчезали в ее жизни без особого следа. Был, например, один красавец, который делал карьеру. Он брал ее на приемы, водил как личное украшение. Аристократизм Жанны как нельзя лучше подходил к его планам. Выяснилась, правда, одна закорючка - отец Жанны имел иностранное происхождение. Еще в прошлом веке дед приехал в Грузию из Испании и долго сохранял испанское подданство. Жанна со злорадством наблюдала, как это обстоятельство путало все далекие расчеты ее кавалера. Бедняга не понимал, что безупречная биография может так же не нравиться и тормозить карьеру. Гладенького ведь никак не придержать, не за что зацепиться. Мужчины были вовсе не так умны, как представлялось ей в молодости. Все больше попадалось бесхарактерных, закомплексованных, плохо работающих, а главное - скучных и недалеких.