— Открой глаза. Посмотри на меня.
В таинственных сумерках, опустившихся на лес, в лунном свете, очаровывающем и превращающем в необыкновенные даже самые обыденные вещи, его лицо кажется даже более совершенным, чем в том, прежнем, мире. Тёмные волосы спускаются волнами до плеч, чёрные глаза — будто бездна, о высокие острые скулы можно порезаться, губы манят к себе. Он шумно вдыхает, разглядывая в свою очередь меня с непонятным — жаждущим, торжествующим — выражением лица.
— Судьба любит меня, — говорит он задумчиво, будто с собой. А затем наклоняется и, удерживая за мокрые волосы у затылка, так что тело простреливает наслаждение и боль — глубоко и страстно целует.
Саймон — последний мужчина во всех мирах, во всех землях, с которым я согласилась бы быть. Он может быть самым красивым, самым мужественным, самым-самым, хоть ангелом, хоть дьяволом, да хоть богом. Пусть он прекрасно целуется, пусть, как говорят, великолепен в постели, пусть от него буквально разит мужской энергией, силой — но Саймон всегда Саймон. Внешне прекрасный — ужасный внутри, отрава в привлекательной упаковке, та ещё мразь, в которую по глупости вляпаешься, и уже не отмыться.
Не доверять ему, не позволять приближаться — базовый, главный инстинкт выживания. Всей испытанной по его милости болью он вытравил на моём сердце своё имя и знание на все случаи жизни: Саймону нельзя доверять, его нельзя подпускать к себе даже на расстояние метра, он — зло из зол, он враг, он тот, кто погубит. Если бы я тонула, и он, единственный, протянул бы мне руку помощи — я бы её не приняла. Лучше довериться равнодушной стихии, чем его «доброте».
Я не думаю — делаю, страх сильнее меня. Кусаю его до крови, рву губу, как злая собака, а потом бью по лицу с такой силой, так звонко, что у самой звенит в ушах, и ладонь обжигает будто огнём. Больно, но дело сделано — он отшатывается от меня.
— Совсем с ума сошла, девка?
Может, и да. Но не могла поступить иначе. Подчиниться ему — предать себя. Даже если эта копия Саймона — совсем не тот Саймон. Но вряд ли этот лучше того, из прошлой жизни. Хороший человек с женщиной бы так себя не повёл. Этот, даже если не тот, — ничем не лучше, а может, и хуже того. У того хотя бы власти надо мной не было.
В голове эти мысли проносятся за доли мгновения. Забытый плащ стекает по спине и падает в воду. Плюх — и я вновь перед ним обнажена. Отступаю по стремительно намокающей ткани, едва не падаю, наклоняюсь поднять единственное, что сейчас может спрятать мою наготу.
У Саймона такие глаза. Чёрные, страшные, дикие. На коже начинает проступать отпечаток ладони. Он двигает челюстью, трёт подбородок, щеку. И смотрит на меня, не отрываясь. Кто тут охотник, кто — жертва, понятно без объяснений.
Пытаюсь натянуть на себя плащ. Намокший, он такой тяжёлый, и не разобрать, где тут верх, а где низ. Прижимаю его к себе — чтобы через миг вновь уронить в воду: Саймон уже рядом, хватает за плечо, тянет за волосы, выкручивает заведённую за спину руку. Больно до слёз, до рвущихся из груди стонов, а уж обидно-то как — словами не передать. Ну почему судьба ко мне так жестока?!
Все эти металлические заклёпки, грубая ткань, выделанная кожа, ремни — весь он со своим мощным телом непозволительно близко, ломает границы, заставляет становиться на носочки, прижиматься грудью к нему. Он чудовищно сильный. Мне не сбежать. Мне от него не избавиться. Я в его власти.
Мне некого звать на помощь, но я кричу:
— Гор! Пожалуйста, Гор!
— Заткнись, он тебе не поможет.
Его голос тяжёлый и хриплый, как всегда, когда он злится.
— Этот Гор — твой любовник? — Саймон скалится, в полутьме белеют его зубы. Он ведёт себя, будто дикий зверь, ведомый инстинктами.
Молчу. А он, кажется, становится ещё злее. У него кровь течёт из нижней губы, он облизывает её и шипит. Больно? Пусть будет больней. Даже если этот Саймон — совсем не тот Саймон, но они похожи, как близнецы, и здешний — такой же невыносимо жестокий и наглый.
Он наклоняется и проводит по моей щеке языком — горячо, мокро, ужасно. Свободной рукой сжимает грудь, мнёт её, сдавливает сосок. Это так больно. А ещё отчаянно стыдно.
— Что ты делаешь? Нет! Убери руки!
В наготе нет стыда — но есть в том, чтобы стать игрушкой недостойного человека, поддаться ему и ни слова в ответ не сказать. Я сражаюсь с Саймоном изо всех сил.
— Прекрати!
И он наконец прекращает — чтобы той же наглой рукой скользнуть вниз по животу и забраться пальцами между ног, поднимая ставки до самых высоких. Он играет — а я рву жилы, чтобы избежать позорного положения секс-куклы.