Да и сам он — чёткий, наглый, конкретный, брутальный, красивый — соблазн. Это безумие, но я будто чувствую его твёрдость и нежность. Мне должно быть стыдно, но я бы хотела... да, хочу прямо сейчас узнать его вкус. В ушах шумит кровь, лицо горит. Я надеюсь, он примет мой вид за возмущение его предложением.
Он смотрит на меня человеческими глазами, но от демона в нём тоже много — характер.
— За то, что остановила меня, ты должна заплатить. Нам обоим нужно сбросить напряжение. Поработать над этим — твоя очередь.
— Для начала нам нужно поговорить, — звучит твёрдо и чётко, по делу. Учитывая, как дрожит и сжимается всё внутри, прямо горжусь собой.
Вот только Саймону нет до моей гордости дела.
— Ох, как же с тобой тяжело. Потом можно всё и обсудить, а до тех пор — не с кем. Мозг, знаешь ли, не на месте. — Он ухмыляется. — Так что сначала поговори с моим членом. Хорошенько с ним всё обсуди, покажи себя настоящим оратором — как ты умеешь.
— Нет. Я не буду этого делать. И что значит: «Как ты умеешь»?
Он приподнимает бровь. Фыркает. Качает головой. Цокает языком. Ему бы в актёры податься, имел бы успех.
— А ты не умеешь? — Издёвка и в голове, и в нём всём.
Ударить его — чешутся руки. Во всей этой нелепой грубости одно хорошо: Саймон напоминает мне о том, кто он есть. И это отрезвляет. Пусть и медленно, постепенно, но возбуждение затихает.
— Ещё скажи, что ты «не такая». — Он уже откровенно смеётся. — Костик столько раз хвастался твоими умениями. Так что не нужно строить из себя скромницу. Будь уже честной со мной.
Его слова — как кислота. Сначала лёгкое жжение, а затем — насквозь разъедают.
— Вы обсуждали меня?
Он хмыкает. Издевательски.
— Костя хвастался тобой, — Саймон словно не в подлости признаётся, а в чём-то обычном, нормальном.
— Ты лжёшь. — Увы, но я ему верю. Это должно быть больно, но почему-то я чувствую лишь усталость.
— Он знал, что я запал на тебя. Ему нравилось меня дразнить. Каждый раз пытался вывести из себя, щедро делился подробностями. Могу и с тобой поделиться, чтобы ты не сомневалась, что я говорю чистую правду. Помнишь, как вы устроили игры в сатира и нимфу в лесу...
Помню и потому быстро говорю:
— Не надо мне этой грязи.
— Грязи? — Он широко распахивает глаза. Чувствуется, что за улыбочкой прячется раздражение. — Я находил его истории о тебе очень горячими. Или ты вдруг начала считать, что секс — это грязно?
Нет, дело не в сексе как таковом. Грязным секс делает человек, который нарушает доверие или пытается самоутвердиться за счёт другого. То есть они оба, что бывший, что нынешний, нежеланный.
— Не хочу больше о Косте с тобой говорить.
— Не хочешь ничего знать, да? Упрямая, да? Непробиваемая, как всегда, да? — От него веет презрением. — Ну хорошо. Продолжай его нежно любить, а трахаться будешь со мной, пока мозги на место не встанут. Считай это лечением.
Опираясь на бортики ванны, он резко поднимается из воды. Поверхность волнуется, что-то проливается на пол. Всего один шаг, и Саймон передо мной. Красуется. Напряжённые мышцы, распаренная кожа, по которой текут капли воды. Он сильно возбуждён — и не даёт мне отвернуться. Мне приходится смотреть прямо на его пах.
Его руки в моих волосах. Он мягко массирует кожу пальцами, но держит крепко, не вырвешься.
— Отпусти. Я этого не хочу.
— А меня не волнует. Ты больна, принимай своё лекарство от глупости.
Дёргаюсь, пытаюсь оторвать от себя его руки, оттолкнуть, но он сильней. Заставляет подняться на колени, действует грубо и всё сильней злится.
— Давай, покажи класс. Ты ведь, по его словам, как элитная шлюха, всё умеешь. — Он ухмыляется во весь рот. Глаза — как стекляшки — пустые. — Костик сказал, ты даже на курсы ходила. Ходила?
— Нет.
Училась on-line. Хотела доставить удовольствие мужу, старалась стать для Кости самой лучшей женой. А, судя по словам Саймона, превратилась для них обоих в кого-то другого. Про «элитную шлюху» я слышала однажды от Кости, когда мы играли в постели, и всё было хорошо, и это не звучало так оскорбительно, как сейчас, когда его слова повторяет злой как чёрт Саймон.
— От-кры-вай рот.
Ничего унизительного в оральном сексе нет, да и ни в каком сексе нет ничего унизительного. Но его предложение-требование оскорбляет самой формой, выражением лица. Он будто не о сексе говорит, а о распределении ролей: я — владыка, а ты — рабыня. Он давит мне на челюсть, заставляет открыть рот. Давлюсь словами: «Это насилие» — и его большим членом. Он не жалеет меня, давит собой. Это едва возможно терпеть, растянутые губы ноют, и мне приходиться подчиниться.