Он демонстративно вздыхает.
— Об этом я уже говорил.
Моё терпение безгранично, я — богиня терпения... Руки чешутся Саймона удушить.
— Будь добр, повтори то, что ты говорил. — В моём голосе одна безмятежность и ни капли раздражения. — Я не обладаю таким выдающимся умом, как твой, мне было сложно поверить, что твои слова — не идиотская по форме и содержанию шутка.
Мы долго смотрим друг на друга. У Саймона на лице играют желваки.
— Ты — исключение, — наконец говорит он. — Не в смысле, что именно ты исключительна, а в том смысле, что все мы — люди — выборщики, наша воля свободна, и никто не вправе ею напрямую манипулировать, ни боги, ни демоны, ни ангелы, никто и ничто. Когда мы выбираем — это наш и только наш выбор и наша ответственность. А ты, даже спящая, не хотела меня выбирать.
— В смысле спящая? — Вспоминаю фотографии, разбросанные по гостиной, на которых я в одном белье и целующий, ласкающий меня голый Саймон. — Тогда, когда ты меня подпоил или что ты там со мной сделал, и мы оказались в одной постели, ты что, опустился до насилия?
Этот вопрос уже больше полугода не даёт мне покоя.
— Нет, тогда я не трогал тебя. Ну, не до конца. — Он рубит ладонью воздух. — Забудь о том случае.
Просто забудь — прекрасное предложение. Ну, здравствуй, новое дно! Да если бы я могла позабыть!
Зато он — может. Даже не останавливается, говорит дальше:
— Я имел в виду, что у тебя до сегодняшнего дня вообще не проявлялось осознанности. Ты жила по инерции, как листок на поверхности реки: ни понимания процессов жизни, ни понимания того, что «по образу и подобию» ты равна богу, а значит, творишь свою жизнь... Не кривись так. Таких, как ты, сладко спящих в своём уютном мирке, — он хмыкает, — почти все. Тех, кто очнулся и осознал себя, кто способен брать на себя ответственность за свой выбор, очень мало, единицы.
— Как ты?
— Да, как я. Я не мог управлять ни твоими чувствами, ни обстоятельствами вокруг тебя. Мог бы, конечно, пожелать, чтобы ты освободилась от своей слепой любви-обожания, но слишком высок был шанс, что это произошло бы исключительно через Костин труп, а мне, знаешь ли, всё ещё очень дорог мой брат.
— А что ты тогда мог сделать, чтобы это всё прекратить?
— Пожелать встретить другую.
— И что? — Этот вопрос меня настолько интересует, что я подаюсь вперёд.
— И то. Другая мне не нужна. — Он смотрит на меня без улыбки, серьёзно. — А теперь мы здесь, в этом прекрасном мире, где принцессы не какают, а мужики созданы исключительно для удовлетворения женщин, и у меня — наконец! — есть реальный шанс влюбить тебя в себя. И Костя нам больше не помеха.
Он — как скала посреди океана. Ты можешь сколько угодно биться об него, шипеть и плеваться, насылать громы и молнии, разбивать об него сердце и мозг — и ничегошеньки не добьёшься. Он останется при своём мнении и будет давить своим всем, пока ты не сдашься. Он — чёртов Саймон.
— Я не люблю тебя. — Мне кажется, это уже моя любимая мантра.
— Знаю. — Саймон пожимает плечами. — Полюбишь. Иначе зачем это всё?
— Что всё? — С ним так тяжело разговаривать.
— Смотри в лицо фактам: есть я, ты, эта комната и эта кровать. Ты выбрала попасть в этот мир, ты сама пришла в мои руки, отдала мне всю власть над собой, да ещё и сделала похотливым демоном. — Он указывает на свой пах. — Сама смотри, у меня снова стоит.
Его наглость не знает пределов.
— В том, что у тебя стоит, я тоже виновата?
Он давится воздухом.
— Ну а кто? Ты видишь здесь ещё кого-нибудь, кроме меня или себя?
Наглые глаза смеются, рот растягивается в ухмылке, белые зубы блестят — как же я его ненавижу!
— Детка, девочка моя, ну давай смотреть в лицо фактам. Ты говоришь, что не любишь меня, но сделала всё, выбрала вот это всё, чтобы оказаться в моей постели. Я оцениваю это так: ты трусиха, не способная признаться, что уже вечность хочешь меня, из-за Костика не могла на это решиться. Но стоило ослабить контроль, и из твоего подсознания вылезла правда. Ты настолько хочешь меня, что в придуманном тобой мире девочки не только не говорят «нет», но даже белья не надевают. Задирай юбку и наслаждайся — куда уж откровенней. Да и посмотри на себя...
У меня жутко горит лицо. И слова не идут с языка. Какой же он демон невыносимый.
— Ты стала моложе, подарила мне свою девственность, и, ну давай будем честны, даже грудь у тебя стала побольше.
В последнем он прав. У меня и здесь небольшая грудь, но заметно пышней, чем я помню.
— Воплощаешь девичьи мечты? — Он хмыкает. — Зря, милая. — У него на лице довольная улыбка и сияют глаза. — Поверь, мне всегда нравилась твоя грудь. Она совершенна и не нуждается в улучшениях. Ты восхитительна, когда надеваешь одну лишь футболку. Восхитительна. — Он прикрывает глаза, погружаясь в воспоминания.