Он прикусывает мне то местечко, где шея переходит в плечо. В плоть впиваются острые зубы, кровь течёт, и он слизывает её длинным и тонким нечеловеческим языком, а я ору во весь голос от наслаждения. Мне хорошо!
Он надо мной, заставляет меня стоять на коленях, лицом вжиматься в подушку, изгибаться, как кошка в поре, и просить себя наполнить, умолять, плакать, вести себя так, как я никогда не вела. Словно он вновь меня хочет унизить — и я бы убила его, если бы не его глаза, не его лихорадочные поцелуи, не его шёпот на ухо: «Сашенька, Сашенька, Сашенька». Он делает меня такой слабой, податливой, растёкшейся, как мороженое на жгучем солнце, а затем оттуда, с самого дна, поднимает и поклоняется, будто богине, опускаясь передо мной на колени, опуская голову между моих ног, целуя не в губы, но так, что я не в силах вдохнуть даже капельку воздуха.
Это не секс. Не любовь. Это безумие.
Он лежит рядом со мной, голова на подушке, смотрит на меня и облизывается. Его губы припухли, и он больше не демон, но из его глаз — самых обычных, карих с расширенными зрачками — на меня смотрит бездна. Или его душа, та самая, которая потёмки.
— Скажи мне это ещё раз, — просит он, когда я отстраняюсь, подарив ему поцелуй, выпив собственный вкус с его губ.
— Я только твоя, если ты того хочешь.
Не знаю о нём ничего, только то, чем он со мной поделился. Я люблю его? Любила? Полюблю? Всё так сложно. Не хочу забивать голову ерундой — рядом со мной лежит мужчина, с которым другим нигде, никогда и никак не сравниться. Он считает, что любит меня. И даже если обманывает и наслаждается мной — мне ли жаловаться, ведь это острое и бездонное наслаждение он щедро делит со мной.
— Ты любишь меня?
Вместо слов дарю поцелуй, но, как бы долог он ни был, Саймон ждёт свой ответ, и я говорю честно:
— Не знаю. — Закрываю ему рот ладонью. — Но если ты искренне любишь, то и я полюблю. Ненавижу долги, всё отдам, что ты дашь.
Он запрокидывает голову, лениво роняет:
— А могла бы соврать.
Накрываю его грудь ладонью ровно в том месте, где быстро колотится сердце.
— Я никогда не вру. Ты же знаешь.
Он поворачивается ко мне, смотрит на меня, и мы тонем в глазах друг у друга. Между нами столько всего — океан любви, жизней, проблем, ненависти, ревности, страсти. Он его видит, я его чувствую.
Когда между нашими лицами остаётся расстояние не шире ладони, и дыхание смешивается, и предвкушение поцелуя тикает на губах, раздаётся осторожный стук в дверь. Я замираю, он отводит взгляд. Сладкий морок развеивается, и сказка кончается.
Начинается быль.
Глава 20. Согласиться нельзя отказать
Открывать негромко, но неутомимо стучащему в дверь гостю Саймон отправляется, натянув штаны, но и только, даже без сапог.
— Холодно, — комментирует он, прошлёпав по голому каменному полу босыми ногами. Отпирая замки, приказывает мне: — Не вздумай вставать.
Я и не думаю вставать. Сил не хватит. А вот сесть всё-таки удаётся. Натягиваю на себя край одеяла, обнимаю колени руками. На голове у меня наверняка чёрти-что.
Саймон забирает у слуги конверт со свешивающейся кроваво-красной печатью на длинном шнурке и поворачивается ко мне. Взгляд у него пронзительный и тяжёлый — сразу понятно, почему слуга поспешил восвояси убраться. Я такого Саймона тоже боюсь... вернее, боялась когда-то. Под его пристальным властным взглядом у меня дыхание перехватывает и болезненно твердеют измученные соски — ух, какой он злой и горячий.
Саймон смотрит на меня — и расплывается в широченной улыбке, а я... Ох, его вмиг поглупевшее лицо трогает сердце. Все эти мускулы, плечи и грудь, выпуклые кубики накаченного пресса и, хм, весьма привлекательный пах, обтянутый едва застегнувшимися на нём после наших игр штанами — взрослый ведь мужчина, а из-за посветлевшего, как только в детстве бывает, лица — мальчишка мальчишкой. Взъерошенный, счастливый, прекрасный.
Закусываю губу, чтобы не расплыться в ответной улыбке — и он метафорически распушивает хвост. Расправляет плечи, приосанивается — понимает, что им восхищаются. Вот же... Отворачиваюсь, а он требует:
— Э, нет, Сашенька.
Что?
— Смотри на меня теперь только так, как сейчас.
Вот же демон в человеческом обличье! «И человек — в демоническом», — добавляет внутренний голос.
— Что там принесли? — С нашими переглядываниями он совсем забыл о письме, так что не грех и напомнить, и чуть-чуть подколоть: — Прочитаешь сам или помочь? — Он такой смешной, когда смущается.
Впервые в жизни мне в его присутствии хорошо. Было прекрасно, когда мы делили постель, но сейчас мы разговариваем и между нами расстояние более пяти метров, так что, наверное, это наш первый за долгое время человеческий разговор. И он мне нравится. Нравится такой Саймон — босоногий, взъерошенный, полуголый, невероятно горячий красавчик со счастливой улыбкой. Мой — если я того захочу.