Деев метался от эшелона к вокзальному зданию и обратно — требовал маневровку для перемещения вагонов (нашлась!), ремни для коек (нашлись! пусть и не ремни, а всего-то гужевые веревки), печку-чугунку для кипячения воды (и эта вдруг обнаружилась!), стол для операционной (реквизировали кухонный, из питательного пункта), одеяла для снятия озноба (с этим оказалось сложнее всего — добыть удалось только десяток багажных мешков из холстины)… Метался по путям, исполняя указания фельдшера, и гадал: сколько же тому лет?
Человек-гора был стар и могуч. Стриженные бобриком волосы его были седы; также седы и брови, и жесткая поросль в ушах, и пышные снопы усов под носом-картошкой. Бритые щеки и шея смяты морщинами. Спина — шириной в две деевские — ссутулилась с годами, хотя от этого не потеряла внушительности, а только обрела. Руки — здоровенные, с огромными кистями, по тыльной стороне крыты старческими пятнами — не висели вдоль туловища, а слегка приподнимались по бокам, будто изнутри Буга распирала какая-то сила. Военное прошлое читалось в облике фельдшера так же явственно, как и его невероятная мощь. А возраст — не читался: движения старика были быстры, глаза совершенно молоды.
— Давно на пенсии? — спросил Деев, когда они с Бугом, обхватив с двух сторон массивную чугунку, тягали ее по вагону в поисках удобного места.
Сам он уже успел раскраснеться и замокреть лицом, а фельдшер сохранял на удивление свежий вид.
— Давно, — согласился тот впервые за день. — С прошлого века.
Значит, было ему не меньше шестидесяти: военфельдшеры уходили на гражданку после двадцати лет службы.
— Мне семьдесят один, — усмехнулся Буг, смотря на озадаченного подсчетами Деева; затем облапил печь громадными ручищами, рванул вверх и перенес к соседнему окну — в одиночку. — Не бойся, внучек, до Самарканда не помру.
— Не внучек, а начальник эшелона!
Старик шлепнул ладонью по чугунному боку печки (здесь будет стоять!) и только улыбнулся в ответ, обнажая желтые зубы — крепкие, без единой щербины или темного пятна.
А снаружи уже ждал прикомандированный кашевар. Вот уж кому молодости хватало с избытком! Мальчишка-нескладуха — тощий, словно кочерга, и такой же черный: кожа смуглая, глаза и брови как углем намалеваны, вороные волосы дыбом. Не то вотяк, не то черемис, не то леший знает кто — сам объяснить не сумел, потому как по-русски не говорил вовсе, а только понимал, да и то с трудом. Звать — Мемеля.
— Ты стряпать-то умеешь? — пытал его Деев, тоскливо разглядывая нечесаную головеху поваренка и грязь под мальчишескими ногтями. — Кашу на пятьсот ртов сварганишь? А затируху из муки ржаной? А кавардак из гречи?
Мемеля кивал, старательно и часто, хлопая вытаращенными глазами. Только вот понимал ли?
Отпускать такого кашевара одного за провизией было нельзя — поехали в подотдел снабжения вместе. И не зря: не было в подотделе ни гречи, ни ржаной муки, ни другого продовольствия по списку требования.
— Чем я в дороге детей кормить буду? — грозно дышал Деев на конторщика за прилавком. — Нет по списку — выдай что есть!
— А ничего нет! — лениво отбрехивался тот, корча скучную рожу. — Ты один, что ли, на весь город — с голодающими детьми?
Деев и сам не заметил, как перемахнул за прилавок. Глядь — а уже держит конторскую крысу за грудки и в рожу ту скучную едва носом не уткнулся.
— Выдавай, говорю, — шепчет на ухо, — пока в ЧК на тебя жалобу не накатал…
На том и сошлись. Вместо гречи было дадено Дееву пшено; вместо муки — овсяные отруби; вместо хлеба — просо и горох. Еще досталось кукурузы немного и ржаных поболтков, а соли и жмыха подсолнечного — вдосталь. Деев сам шуровал по полкам в поисках утаенных сокровищ — масла, кофе или вяленой рыбы, — но такого богатства на складе не водилось.
Как не было ни ножей, ни мисок с ложками. Взамен пришлось принять полковые кружки из олова, с гравировкой в виде скрещенных штыков и надписью «За отличную стрельбу», — этих было несметно. Кашу из них можно было не есть, а пить, про супы-кисели и говорить нечего — всё ж лучше, чем ладонями из котла хлебать! Кружки были еще царские, но гербовый орел имелся только на дне и такой мелкий, что напоминал крошечную кляксу, на которую вполне можно было не обращать внимания.
Все это время Мемеля жался у стены, застенчиво кивая — Дееву, конторщику-подлецу, ящикам со звякающими внутри кружками, — похоже, поваренок был весьма робкого нрава и малость дурковат. Вот уж повезло Дееву с кадрами!